Нина Габриэлян - Хозяин травы [авторский сборник]

— Ты знаешь, — говорила я дивану, — а курсовую работу в институте я писала по копенгагенскому структурализму. Это очень интересное направление в лингвистике. Особенно теория универсализма. Если говорить вкратце, то, оказывается, категория падежа присуща всем языкам мира, даже тем, где ее вроде бы и нет в явном виде. Но она там присутствует в скрытой форме. На мой взгляд, это, безусловно, является доказательством существования праязыка.

Но, наверное, я говорила что-то не то, потому что после этих слов диван становился каким-то еще более голым. Тогда я меняла тему и начинала доказывать ему, какой вклад внесли женщины в развитие искусства. Но, добравшись до Зинаиды Гиппиус, я чувствую, что опять говорю что-то не то, потому что квартира вдруг становится совсем неуютной. И хотя трещинок в обоях я видеть не могу — они плотно задвинуты диваном, — но все равно я совершенно явственно ощущаю, как из них просачивается в квартиру ее прежний серый цвет. И тут раздается телефонный звонок. Воздух в квартире резко сгущается и становится желтым и душным.

— Алло! Алло! — кричу я в трубку.

— Ты чего так кричишь? — изумляется трубка Гериным голосом. — А я тут новое эссе написал. «Эротическое чувство как сверхпроводник смерти». Хотел почитать тебе.

— По телефону?!

— Ну, можно и по телефону... — несколько обижается трубка. — Вообще-то я подъехать хотел. — И нежно добавляет: — Соскучился.

— М-м-м, — начинаю я внутренне ерзать, — я это... ну, в общем, не могу сегодня. Что-то неважно себя чувствую.

— А что такое? Так я тогда тем более подъеду. Чего тебе привезти: анальгин? аспирин? горчичники? Да ты не стесняйся. Я даже могу тебе сам горчичники поставить! — воспламеняется он.

— Не надо! — пугаюсь я.

— Нет, нет, не возражай, я сейчас приеду.

— А про что там твое эссе? — ловко маневрирую я.

— Ну, это, в общем, о нас с тобой. Я недавно все понял. Понял, почему ты так ведешь себя со мной. Дело не во мне, а в некоем третьем.

Я вдруг чувствую страшное облегчение. Я устала плутать целую неделю одна в тумане различных предположений и догадок, тщетно пытаясь ухватить этот туман рукой и вылепить из него нечто осязаемое. И кто, как не Гера с его аналитическим умом, сумеет разъяснить мне причины странного поведения Виктора. Я, конечно, не настолько жестока, чтобы самой заговорить с ним об этом, но раз он и сам уже все понял...

— Что? Что? — тороплю я его. — Что ты понял?

— Ну, сперва это была только догадка. А теперь я в этом, увы, убедился.

— А как ты догадался?

— Ну, так в двух словах не объяснишь. Давай я лучше подъеду к тебе и прочту эссе.

Я начинаю колебаться. Соблазн через каких-нибудь полтора часа понять все слишком силен. Но вместе с тем за эти полтора часа, пока Гера будет ехать, может позвонить Виктор и сам объяснить мне все. И не стоит заранее отвергать возможности, что его объяснение окажется гораздо более приятным, нежели Герино. Но может и не позвонить. И тогда я снова останусь одна — среди этого зыбкого, застилающего зрение, но не дающегося в руки тумана.

— Ты знаешь, — осторожно говорю я, — когда я себя так плохо чувствую, то мне лучше побыть одной. Но ты мне в двух словах все-таки расскажи, о чем твое эссе.

— Ладно, — разочарованно уступает Гера. — Дело в том, — и он понижает голос почти до шепота, — что я давно уже заметил, что с тобой что-то происходит. Ты какая-то странная стала. Не пугайся, детонька, но я так за тебя боюсь, так боюсь. Ты только не пугайся, пожалуйста. Но, по-моему, тебя ищет смерть. Она и есть этот третий.

— Что?!

— Да, да. Но ты, главное, не пугайся. Ей нужна не ты. Это она меня через тебя ищет. Сейчас я тебе все объясню. Дело в том...

— Дело в том, что твой номер не пройдет! — кричу я. — Ты думаешь, я не понимаю, куда ты клонишь? Ты просто-напросто вымогатель.

— Но пойми, у меня такое устройство психики, что мне просто необходимо...

— Что тебе просто необходимо паразитировать на чужой психике! — И я кидаю трубку.

Но от Геры не так-то просто отделаться — телефон звонит снова.

— Ну? — грозно спрашиваю я.

— Здравствуй, — радостно говорит Виктор. — А я к тебе тут пару дней назад решил приехать. Вышел из дому — еду, еду по Кольцевой в метро, а потом смотрю — я почему-то опять на своей станции. Взял и пошел домой. Ну так я сейчас к тебе приеду?

— Ладно, — отвечаю я. И зачем-то добавляю: — Только ты посильнее в дверь звони, а то у меня звонок барахлит.

— Да я не то что звонить, я дверь выломаю!

Я положила трубку и, быстро изгнав веником из-под тахты пушистые серые комочки, бросилась на кухню. Краситься. Оперативно нарисовав именно то лицо, которое ему особенно нравилось, — лицо египетской фрески с длинными глазами — и натянув на себя фирменное белье и новый, еще ни разу не надеванный парадный халат, я заняла наблюдательный пост около окна на кухне. Через полчаса к подъезду с шумом подкатило такси и из него вышла могучая блондинка в красном пальто. Потом минут через пять в обозримое из моего окна пространство вошел старичок в сером плаще и желтых ботинках. Потом проехал автобус. Потом я вспомнила, что забыла стереть пыль с мебели в комнате. И когда я протирала телевизор, в дверь позвонили. Успев заглянуть по дороге в зеркало в ванной комнате и оставшись довольной тем, что я в нем увидела, я подбежала к двери и распахнула ее.

— Здравствуй, Сонь, — сказал сосед по лестничной клетке дядя Петя, заходя в прихожую и обдавая меня запахом несвежего белья. — Выручай, заболел я. На лекарство денег нет. Мне бы хоть пятерочку.

— Пятерочку не могу, а трояк дам, — мгновенно по трясущимся рукам распознала я характер его болезни.

Часа через четыре я начинаю понимать, что Виктор не приедет. Но поскольку плакать одной — без чьего-либо сочувствия — невыносимо, то я иду в ванную и плачу перед зеркалом, в котором, глядя мне в глаза и явно соболезнуя мне, плачет египетская фреска с длинными глазами, сочащимися черной едкой тушью.

Сейчас-то я уже понимаю, что квартира отвадила Виктора для того, чтобы полностью завладеть мной. Но тогда я всего этого не понимала, наивно полагая, что тут какое-то недоразумение. И, взвесив все за и против, я сделала то, что всегда считала неприличным, — сама позвонила ему на работу, где он, как я знала, часто задерживался по вечерам.

— А, — смущенно сказал он, — это ты? А я вот работаю. Да нет, ничего не случилось. Работы много. Да нет, не заболел. Я тебе потом позвоню.

Туман, сочившийся из телефонной трубки, никак не желал принимать осязаемые формы. И я попыталась ухватить его рукой.

— Послушай, я хочу, чтобы ты знал одно: то, что было, тебя ни к чему не обязывает. Если ты считаешь, что нам больше не надо видеться, ты так и скажи. Я не буду иметь к тебе никаких претензий. И звонить не буду. Но я должна знать, на каком я свете!