Нина Габриэлян - Хозяин травы [авторский сборник]

— Ну что? — резко бросаю я в напряженно следящее за мной лицо собеседницы. — Допрыгалась? Им, видите ли, любви захотелось!

Лицо у собеседницы подергивается, и она явно собирается заплакать.

— Ну, пореви, пореви, — дразню я ее.

Но она уже овладела собой и смотрит на меня с нескрываемой злобой. Я пугаюсь. Ссора в мои намерения не входила. Тем более в данной ситуации.

— Ну ладно, ладно, — примиряюще бормочу я. — Что делать-то будем?

Минут через пятнадцать я выхожу из ванной комнаты, уже несколько успокоенная. Не столько характером принятого решения, сколько самим фактом, что решение наконец-то принято.

Но принято решение — это одно, а реализовать его — это совсем другое. И я решаю посоветоваться с моей бывшей институтской приятельницей, которая старше меня на семь лет, имеет двоих детей и определенный опыт в решении подобных проблем. Я набираю ее номер и, претерпев не очень сильный град упреков за то, что редко звоню, излагаю приятельнице свою проблему.

— Да как же ты ухитрилась подзалететь! — изумляется она. — Совсем неграмотная, что ли?

— Да я как-то об этом не думала... Послушай, а это очень больно?

— Ну, если при помощи советского сервиса... Да ты не волнуйся, у меня у приятельницы есть знакомая медсестра. Заплатишь ей, и она все устроит в лучшем виде.

...И будто бы я стою на кухне и мою посуду. И вдруг входит Виктор в новом светло-сером костюме, какого я у него никогда не видела. Он поднимает руки и тихо обнимает меня сзади за плечи. Пол под моими ногами начинает крупно дрожать, чашка медленно падает у меня из рук — и с глубоким вздохом облегчения я откидываюсь назад, в его сильные руки...

Через неделю, слабо поскуливая и хватаясь влажными руками за перила, я поднимаюсь по лестнице в нашем подъезде. Странно, но, оказывается, полое выпотрошенное тело гораздо труднее втащить на четвертый этаж, нежели тело, переполненное туманом. Пустота весит больше. Она хлипко дрожит, распирает меня изнутри и норовит вырваться плачем наружу. Но мне было бы обидно расплескать ее втуне — на безлюдной лестнице, и потому максимум, что я могу себе позволить для некоторого облегчения, — это время от времени тихонько подвывать. Наконец я добираюсь до своей двери, торопливо отпираю ее ключом и устремляюсь в ванную комнату, где уже можно дать себе волю. Пустота, вселившаяся в меня сегодня утром в клинике, подкатывает к горлу и наконец-то прорывается наружу.

— Они обманули меня! — выхлипываю я собеседнице. Собеседница дергает головой и начинает корчить рожи и визгливо хохотать.

— Обманули! — кричу я ей. — Деньги взяли, а наркоз не сделали.

Лицо собеседницы багровеет от хохота, веки вспухают, глаза превращаются в щелки. Мне становится противно. Я замолкаю, медленно выхожу из ванной и бреду в комнату. Но пустота внутри меня продолжает болезненно дрожать и требовать словесного воплощения. И я набираю номер приятельницы.

— А, тебя уже выпустили, — говорит она. — А то без блата мурыжили бы там еще три дня.

— Они обманули меня, — тупо сообщаю я ей.

Со временем пустота, вселившаяся в меня на операционном кресле, не только не исчезает, но, напротив, начинает разрастаться и требовать постоянного насыщения. Я все чаще запираюсь в ванной комнате и общаюсь там с собеседницей. Но подобными маневрами мне лишь ненадолго удается обмануть пустоту. Вскоре ей надоедает питаться моим кислым отражением в зеркале, и она начинает требовать чего-нибудь более съедобного.

Мне приходится пойти ей на уступки и позволить Гере приезжать почти каждый вечер. Мы устраиваемся с ним на кухне, включаем все четыре газовые конфорки и наслаждаемся теплом и собственным интеллектуализмом.

— Я так люблю античность, я так люблю античность! — сладостно постанывает Гера. — У меня абсолютно эллинистическое мировосприятие.

— Не знаю, для меня эллинизм слишком совершенен. Посмотри на их статуи — ни единого изъяна. Это совершенство смерти — та степень законченности и завершенности, когда дальнейшее развитие уже просто невозможно. Я думаю, что эллинская культура и погибла от собственного совершенства, ибо дальше идти было некуда. Мне гораздо ближе Древний Египет.

— Да, да, ты права. Египет — это какое-то страстное взаимовлечение жизни и смерти, неиссякаемое движение мистериальной чувственности! Кстати, если бы я верил в переселение душ, то сказал бы, что в предыдущем воплощении ты была жрицей любви и смерти в Древнем Египте.

Последняя фраза особенно приходится по вкусу моей пустоте. Я поворачиваюсь лицом к вечернему окну. В окне идет снег. Из ванной комнаты, незримая Гере, выскальзывает собеседница, проходит сквозь кухонное стекло, приникает к нему с обратной стороны и сквозь снег смотрит на нас своими древними египетскими глазами.

— Господи, как хорошо-то! — выдыхает Гера и греет руки над газовой конфоркой.

— Угу, — отвечаю я.

И действительно, нам хорошо. Всем четверым: и мне, и Гере, и собеседнице, и моей пустоте.

Но по ночам, когда я остаюсь одна, моя пустота, лишенная возможности питаться Герой и мертвыми эпохами, снова требует пищи. И хотя трещинки в обоях все так же плотно задвинуты диваном, она тем не менее чутко улавливает и вбирает в себя то, что из них сочится...

А ведь я была готова ее полюбить. Она была такая жалкая, ободранная, вся в подтеках предыдущей жизни... Разве я не предоставила ей возможность забыть о том, какая она была раньше? Разве не моими стараниями, заглушив серое истечение ее воспоминаний, возобладал в ней лучший в мире цвет — желтый? Почему же тогда она отторгала мою любовь? Чем объяснить эти рецидивы серого цвета, который почти незаметно (наверное, для того, чтобы не привлечь к себе моего излишнего внимания) то в одном, то в другом углу вдруг прорывал обои и сквозь слабые паутинообразные трещинки сочился в комнату?

...И будто бы я наконец-то одна. Я всовываю босые ноги в шлепанцы и бегу из красной комнаты в желтую. Там, у обеденного стола, почему-то выдвинутого на середину комнаты прямо под люстру, горящую всеми восьмью лампочками, в длинном до полу клеенчатом фартуке стоит наш детский врач Клавдия Петровна и огромным секачом рубит ободранную свиную тушу. Фартук и волосатые руки Клавдии Петровны залиты красным густым светом. И я хочу прошмыгнуть мимо нее в коридор, но она замечает меня и, приложив к своим губам мокрый красный палец, заговорщически шепчет мне: «Подожди в предоперационной, я сама тебя вызову». — «Но ведь я уже выздоровела, — говорю я ей, — я тетрациклин пила». — «Ай-ай-ай, — укоризненно качает головой Клавдия Петровна, — нехорошо обманывать. Неужели ты хочешь, чтобы весь дом кишел мышами?»

«Но я ведь почти каждый день подметаю пол!»