Нина Габриэлян - Хозяин травы [авторский сборник]

«Ай-ай-ай, ведь взрослая уже девочка, как не стыдно бояться! Это ведь совсем не больно».

«А это под общим наркозом будет?»

«Я же сказала, небольно будет. Ну хватит, некогда мне тут с тобой, ступай подожди...»

И красные руки ее снова берутся за секач...

...И будто бы они показывают мне какую-то бумагу и говорят, что это договор, что я сама его подписала и что, согласно этому договору, с них снимается какая бы то ни было ответственность за судьбу эксперимента. И я пытаюсь доказать им, что это какое-то недоразумение, что я ничего не подписывала. Но они говорят, что Зинаида Васильевна, которая в шестом классе была у нас классным руководителем, уже подтвердила мою подпись и всякое запирательство бессмысленно. А если я буду упорствовать, то они всем расскажут о том, что мыльная вода у меня уже кончилась и мне больше не из чего делать мыльные пузыри...

...Серый пушистый комочек лежал под тахтой и слабо шевелился. А я сидела на корточках и смотрела на него. С некоторых пор я не могла засыпать, если хоть один из них находился под тахтой, где они почему-то больше всего любили устраиваться. Этот был особенно крупным, и его вид почему-то завораживал меня. Я протянула к нему ладонь, и он доверчиво прильнул к ней. Я осторожно сгребла его и, встав с корточек, пошла с ним в ванную комнату. Быстро утопив его в унитазе, я вернулась и легла в постель.

...Огромное желтое солнце висело над лугом. И я смеялась и бежала по лугу в сторону солнца. Я отталкивалась ногой от земли, зависала над травой и в течение нескольких секунд, часто-часто перебирая ногами, бежала по воздуху, а потом мягко приземлялась, снова отталкивалась и снова бежала по упругому пружинящему под ногами воздуху...

...И будто бы я кричу. Но они не обращают на меня никакого внимания. И, завернув тельце девочки с головой так, что из-под простыни свешиваются только ее ножки в красных ботиночках, уже собираются унести ее. Но я умоляю Зинаиду Васильевну сказать им, что хотя я и отлынивала от уборки класса, но по математике у меня всегда была пятерка, она ведь знает об этом. Зинаида Васильевна нехотя кивает, и они начинают колебаться. Но тут Гера говорит им, что он мой любовник и что это может подтвердить его прежняя жена, потому что она всегда была в восторге от его мужских качеств. Что я просто стесняюсь признаться в этом, поскольку египетские фрески очень боятся, как бы мыши не расковыряли их штукатурку. И что из всего этого явствует, что подпись на договоре, конечно же, моя. И они торжествующе смеются и уносят от меня тельце девочки...

...Спина Виктора в новом светло-сером костюме быстро удаляется от меня сквозь уличную толпу. Но на мне старый бордовый халат, и потому я не могу его окликнуть. А новый халат я надеть не могу, потому что для этого надо открыть дверцу гардероба и тогда гардеробное лицо будет проступать сквозь мою кожу, даже если я очень сильно напудрюсь...

...И будто бы я иду подвальным коридором Ленинской библиотеки. В коридоре пусто, и вдоль стен тянутся толстые желтые трубы диаметром в метр. И в них что-то слабо и ровно гудит. А иногда в стенах есть стальные глухие дверцы. Но я знаю, что это не те дверцы, потому что та, которая мне нужна, должна быть открыта и там мне дадут методическую разработку для моей начальницы. И вдруг гудение в трубах обрывается, и я понимаю, что пропустила нужную мне дверцу. И поворачиваю обратно и начинаю толкать по очереди каждую из них. Наконец одна из дверец распахивается, и, пригнув голову, я вхожу в нее. Посередине пустой комнаты на цементном полу стоит кухонная табуретка, и верхом на ней сидит Гера. Он тихо поднимает руки и говорит: «Господи, как хорошо-то!» Потом поддергивает рукой под собой табуретку и начинает надвигаться на меня.

«Нет», — говорю я ему. «Да! Да!» — сладостно стонет он, и из-под правой ноги у него вдруг выбегает маленький серый паук. Я отшатываюсь и упираюсь спиной в запертую дверь. «Фреска! Фреска! — бормочет Гера. — Ну иди же, иди ко мне». Горбоносое лицо его стремительно разрастается, покрывается мучнистой бледностью... И, слабо всхлипнув, я бросаюсь к нему навстречу и бью, бью, бью в это ненавистное, крысиное, еще более помучневшее от удивления и ужаса лицо...

I. Летать она отвыкла и сейчас летела трудно и неуклюже. Почти как в первый раз. Правда, на ней было синее платье, и почти того самого синего цвета, какой она особенно любила. Но теперь, как ни странно, это нисколько не помогало. Наверное, что-то не в порядке было с воздухом. Или сквер был чересчур безлюдным. Она летела низко, и когда взбрыкивала ногами, пытаясь подняться выше, то задевала мысками туфель о мокрый асфальт, густо обклеенный желтыми и бурыми листьями. По всей видимости, в сквере была уже осень. Но она не чувствовала холода, потому что помнила, что батарея в квартире сегодня работала исправно и, кроме того, на ночь она оделась в байковую рубашку и укрылась двумя одеялами. Так что дело было не в холоде, а в чем-то другом. И она знала, в чем именно, но никак не могла припомнить. Она подтянула колени к животу, тесно прижала к бокам согнутые в локтях руки, сжалась до предела, а потом резко распрямилась. Но, увы, она опять продвинулась вперед, а не вверх. Может быть, дело было в том, что она побоялась выключить свет и оставила гореть ночник? Или в том, что луна висела слишком низко на голом небе? Как бы то ни было, но она устала и приземлилась на четвереньки. И тогда она вспомнила. Окурок. Конечно же, окурок.

II. Та женщина протянула ей пачку сигарет и предложила угощаться. Французские, сказала та женщина. Но она в тот вечер прекрасно владела собой и, хотя почти сразу все поняла, взяла сигарету и принялась оживленно болтать с ними обоими. Та женщина была моложе ее. Нет, не красивее. Пожалуй, проще, чем она. Существенно проще. Но моложе. И потому после его возвращения из Франции та, которая моложе, угощала французскими сигаретами ту, которая старше. Но та, которая старше, к своему удивлению, оказалась способной владеть собой, и весело улыбалась им, и говорила о том, что первое отделение концерта было замечательным, а второе, судя по афише, будет еще интереснее. Но после концерта те ушли вдвоем, а она одна. Она шла к метро и по инерции все еще улыбалась.

III. Она сидела на постели в своей новой шубе, купленной специально ради него, с подергивающимся лицом, и ловила воздух широко раскрытым ртом.

IV. Окурок лежал на асфальте рядом с мокрым желтым листом и тихо тлел. Но это был не сигаретный окурок, а папиросный и наводил на мысль о том, что, может быть, все еще поправимо.

V. Она хохотала. Сидела на ветке клена и хохотала. Но трое мужчин не обращали на нее никакого внимания и продолжали искать ее в кустах смородины. Тогда она зажгла в комнате свет — все четыре лампочки, чтобы могли наконец-то разглядеть ее. Но они продолжали возбужденно расталкивать кусты и уходили все дальше.