Нина Габриэлян - Хозяин травы [авторский сборник]

— На этом, на этом, — заклубилась трубка.

— Но я серьезно.

— И я серьезно. Я же сказал, что позвоню. Да, да, Марья Петровна, уже дописываю.

— Послушай, но я ведь знаю, что ты один в кабинете работаешь.

— Присаживайтесь, Марья Петровна, присаживайтесь. Я уже заканчиваю. Значит, договорились, я вам позвоню.

— Это ты уже мне?

— Да, да, вам. Ну, всего вам доброго.

И трубка, прекратив источать туман, начинает выплевывать короткие гудки. Я кладу ее, но туман, уже исторгнутый ею, не рассеивается. Он входит в меня и сгущается в горле. Проходит несколько дней, и комок тумана, все это время мешавший мне дышать, начинает потихоньку рассасываться. Часть его переползает из горла в грудь и больно распирает соски.

...И будто бы я стою на кухне нашей прежней квартиры на Ленинском проспекте. И я знаю, что, для того чтобы попасть в желтую комнату, мне необходимо влезть в мусоропровод. Я открываю его, зажимаю двумя пальцами нос и протискиваю туда голову. Но остатки разваренной лапши, которые я днем тайком от мамы выплеснула в мусоропровод, мягко прилипают к моей щеке. Я вздрагиваю и хочу выдернуть голову обратно. Но голова моя уже застряла, и мне остается только ползти вперед. И, извиваясь от мерзкого ощущения, мое тело начинает медленно ввинчиваться в мусоропровод. Стоя в кухне, я вижу, как в мусоропроводе исчезают сперва мои плечи, потом еще половина туловища. А затем, взбрыкнув новыми, недавно купленными в «Детском мире» ботинками, туда стремительно уплывает и остаток тела. Я облегченно вздыхаю и иду в желтую комнату...

Туман, исторгнутый телефонной трубкой и переползший через горло вовнутрь сосков, с каждым днем все больше отвердевает и болит. А тот его остаток, который застрял в горле, как-то спрессовывается, становится маленьким и компактным и, болтаясь в горле, все время вызывает приступы тошноты.

...И будто бы мы с мамой стоим в кабинете нашего врача Клавдии Петровны. У Клавдии Петровны почему-то лицо медсестры Лидочки. И как будто мне сейчас — прямо в этом кабинете — должны удалять гланды.

— А это очень больно? — спрашиваю я у мамы.

— Да ни капельки! — возмущается Клавдия Петровна и, схватив меня правой рукой за лицо, запрокидывает его на полусогнутый локоть своей левой руки.

— А может быть, роторасширитель нужен? — каким-то угодливым голосом спрашивает мама.

— Да нет же! — снова возмущается Клавдия Петровна. — Мы ведь ей не лежачую операцию делать будем, а стоячую. — И она засовывает мне в рот волосатую мужскую руку и начинает протискивать ее в горло.

«Странно, почему у Лидочки мужская рука?» — промелькивает у меня в голове.

Но тут пальцы Клавдии Петровны что-то нащупывают у меня в горле, вцепляются в это «что-то» и начинают с хрустом выдирать его. И я кричу от нестерпимой боли и пытаюсь укусить волосатую руку...

Вскоре я начинаю понимать, что туман, проникший в меня, наконец-то обрел форму. Причем совершенно нежелательную в моем положении женщины без мужа. Правда, маленькая надежда на то, что я, может быть, все-таки ошибаюсь, у меня еще есть. Но надежда эта довольно-таки смутная, гораздо более смутная, нежели распирающий мое тело туман.

Туман вовне меня, туман внутри меня — это уже некоторый перебор. И я отправляюсь в платную поликлинику для того, чтобы выяснить, какой из двух туманов все же является реальностью.

Реальностью оказался туман внутренний. Он даже имел точный возраст — 7 недель.

Итак, нечто, вселившееся в меня против моей воли, имело возраст. Но это было единственное, чем оно обладало. Ни пола, ни внешности, ни каких-либо иных примет у него не было. И потому было неясно, что делать с этой зыбкой неопределенностью, почему-то возжелавшей стать частью меня. К подобному повороту событий я была совсем не готова. С мужем у меня ничего подобного не было, и, по мнению специалиста, к которому меня в свое время заставила обратиться свекровь, причина таилась во мне. А теперь выяснилось, что медицина знает о причинах того или иного явления ничуть не больше, нежели знала я о причинах исчезновения Виктора.

С телом происходило что-то странное. С каждым днем оно все сильнее разбухало и надувалось — нечто, пробравшееся в меня и использовавшее мое тело в качестве временного убежища, явно занялось его переустройством в соответствии со своими потребностями, и в первую очередь расширением жизненного пространства. Собственно говоря, оно проделывало со мной приблизительно то же самое, что и я со своей квартирой. Только меня раздражало открытое, разомкнутое пространство, и я делала все возможное для того, чтобы его ограничить. А туманному постояльцу, нарушившему суверенность моего «я», явно претило пространство замкнутое. И маленькое нечто, это почти что пока еще ничто, надежно сокрытое от меня моим же собственным телом, тайно, но упорно вершило нелегкий труд преобразования и приспособления к себе своей квартиры. И хотя все медицинские справочники непреклонно свидетельствовали о том, что органы дыхания у него пока еще не сформированы, тем не менее оно каким-то образом дышало и своим дыханием надувало меня, как мыльный пузырь. Нет, живота у меня, естественно, еще не было видно — он мог наметиться только где-то на пятом месяце. И потому я пока была единственной, кто знал о том, что я уже не я, а мыльный пузырь, зависящий от чужого дыхания. Но в ощущении собственной эфемерности, как ни странно, было и что-то сладостное, отдаленно напоминающее безумный полет на карусели.

...И будто бы девочка моя больна и они убеждают меня, что вылечить ее можно единственным способом — обложить ей лицо ватой с хлороформом и на ночь зарыть ее в землю. Но я колеблюсь, я боюсь, что за ночь она может умереть в земле. Но они говорят, что это глупости, что это общеизвестный метод лечения и что все так делают. Что их самих в детстве так лечили. И мне нечего им возразить, потому что раз все так делают — значит, это правильно. И я соглашаюсь — и они обкладывают ее лицо ватой с хлороформом и начинают заворачивать ее тельце в простыню. И тут я понимаю, что они обманули меня. И я требую, чтобы ребенка сейчас же развернули. Но они показывают мне какую-то бумагу и говорят, что это договор, что я сама его подписала и что, согласно этому договору, с них снимается какая бы то ни было ответственность за исход эксперимента. И они уносят завернутое с головой тельце девочки, и последнее, что я вижу, — это ее ножки в красных ботиночках, свесившиеся из-под простыни и как-то механически болтающиеся в воздухе...

Тайна распирает меня, и мне становится невмоготу быть ее единственным свидетелем. Но довериться кому-либо у меня тоже нет сил. И потому единственный человек, с которым в данной ситуации я могу поделиться своей тайной, не рискуя при этом вскрыть канал, через который в меня потом будет беспрепятственно просачиваться нечто чужое, — это я сама. И поскольку карманного зеркальца для полноценного общения недостаточно, то я иду к зеркалу в ванной комнате, дающему возможность видеть лицо собеседницы в натуральном размере.