Элисон Скотч - Теория противоположностей

– А где сейчас учитель Дари? – Мне наконец удается встать на колени. Олли пожимает плечами.

– В Катманду? В Гонконге? Его твиттер-канал что-то совсем затих вот уже несколько недель…

– У учителя Дари есть твиттер-канал?

– Конечно! Гага то и дело его репостит.

Схватившись за кухонный стол, я поднимаюсь.

– Как бы то ни было, – говорит Тео, – иногда приходится признать, что мы нарушаем правила, пусть даже с добрыми намерениями. Эту позицию мы и озвучим перед лицом судьи. – Он задумчиво берет мою банку диетической колы и делает глоток. – Судьи должны слушаться закона, но также принимать во внимание тот факт, что людям не чуждо ничто человеческое, и даже самые благонамеренные граждане иногда совершают ошибки, порой даже не зная почему.

– Мне это нравится, – говорю я. – Даже самые благонамеренные граждане иногда совершают ошибки.

– Так и есть, – отвечает Тео. Повисает неловкое молчание, и все подозревают, что речь идет обо мне, а я думаю: господи, неужели он обо мне? Потом он продолжает, чтобы заполнить неловкую паузу:

– Я всегда стремился оказаться в максимальном выигрыше, бросался добить соперника, но иногда приходится просто признать то, как легли карты.

– Не говори так, – просит Райна, – ты совсем как наш отец.

– Нет, я совсем не как ваш отец. – Тео не таясь смотрит на меня.

– Хороший план, – говорю я, вспоминая, как все испортила, не сказав в свое время В.А.У. на предложение перебраться в Сиэтл. Не задавала нужных вопросов, говорила все что угодно, кроме нужных слов. Полное бездействие, планы Вселенной, закрытые глаза, отсутствие силы духа. Движение без карты. Тогда. Сейчас. Всегда.

– Я просто руководствуюсь инстинктом, – говорит Тео, – и он порой обманчив.

На следующий день мы с Райной навещаем отца в доме, где прошло наше детство.

– У меня все хорошо, – повторяет он, бледный, сморщенный, не вылезающий из постели. Он просматривает новые твиттер-каналы и веб-сайты, иногда бормоча себе под нос слова, в которые я не вслушиваюсь. Иногда говорит громко:

– Да это просто невыносимо! Хватит вести себя так, словно сейчас конец света.

Райна заказывает китайскую еду, хотя отцу прописана строжайшая диета, куда входит только легкая и здоровая пища. Он же продолжает питаться пельменями и свининой МуШу [27], и когда я спрашиваю у Райны, точно ли это хорошая идея, она говорит:

– Ну а что? Он-то не заморачивается, а я почему должна?

Райна слишком похудела; я говорю ей об этом каждый вечер, пытаясь ее соблазнить сэндвичами с мороженым, которые она всегда держит под рукой – для детей. Эффект ботокса уже сходит, хотя прошло не так много времени. Я застукала ее в ванной – она смотрелась в зеркало, щурясь и по-всякому затягивая волосы. Увидев меня, она сказала:

– Мне обещали, что он продержится четыре месяца! Во всем виновата эта семейка и стресс – только увеличивают мои расходы на косметолога!

– О чем ты думал, папа, когда твое сердце остановилось? – спрашиваю я, дожевав последний пельмень; ни у кого больше не осталось тем для обсуждения.

– Думал, что пришло мое время. Что я могу сыграть в ящик на Сикстис-стрит, и если так, то чем не вариант? В конце концов, я – сын Нью-Йорка.

Он совсем не понимает, о чем я.

– Ты не думал, что мы будем страдать? – продолжаю я гнуть свое. – Может, ты и готов умереть, но мы еще совсем не готовы тебя потерять.

– Уильям! – восклицает он. – Я понимаю, это тяжело признать, но все умирают !

– Господи, папа! – Я неосознанно ставлю на пол полупустую тарелку. – Если это высшая отцовская мудрость, на которую ты способен, то неудивительно, почему я прожила свою жизнь, уверенная, что жизнь эта будет полным дерьмом!

– Уилла, – Райна гладит мою руку, успокаивает меня, как своего ребенка.

– Так и есть, Райна! И ты прекрасно это понимаешь!

– Значит, вот что сподвигло тебя написать свою дурацкую книгу обо мне, – сухо замечает отец, – твоя ненависть.

– Я не чувствую к тебе ненависти! И книга не дурацкая! И она не о тебе!

– Разумеется, она обо мне! – Он повышает голос. – Вся твоя жизнь – дело моей жизни!

– Папа! – кричит Райна. – Тебе нельзя волноваться! Нельзя напрягать сердце!

– Если я умру, я умру! – вопит он. – И, судя по всему, это ты меня убьешь! – Он хватается за грудь, и Райна тут же вскакивает, но отец явно драматизирует, потому что ему хватает сил орать:

– Ты разбила мое сердце! В прямом смысле! Ты разбила мое сердце!

– Твое сердце страдает не из-за меня, а из-за дряни, которой ты питаешься! – кричу я в ответ. – И моя жизнь – не твоих рук дело!

– Твоя жизнь – только то, что тебе назначено судьбой, – говорит он спокойно, резко изменившись в лице, будто добился своего и я попалась в его ловушку.

И я, клянусь богом, я переписываю свой план Вселенной именно здесь и сейчас. Потому что все мои инстинкты подсказывают мне одно – запустить палочками для еды ему в голову. Прицелиться и попасть прямо в глаз, в самый зрачок. Но я вдыхаю и выдыхаю, открываю глаза и глубоко копаюсь в себе, пока не нахожу силу воли. И даже если это происходит лишь в моей голове, даже если все, на что я способна, – закрыться на кухне, чтобы отдохнуть от него несколько минут, я начинаю прокладывать новый маршрут – как можно дальше отсюда.

Но уйти мы не можем, пока не придет так называемая медсестра. Райна копается в смартфоне, так что я ухожу в свою комнату, где в свое время трансформировалась из Уильяма в Уиллу, а теперь хочу просто побыть собой. Когда я съехала отсюда, родители превратили ее в кабинет отца, хотя у него уже был кабинет и хотя я просила ее не трогать, пусть и довольно нерешительно.

Стены, когда-то ярко-красные, теперь оклеены плотными обоями в клетку. В углу, где стояла моя кровать, – книжная полка. Все остальные полки заставлены фотографиями отца с теми знаменитостями, чью жизнь он изменил: среди них Джордж Буш-старший, Брюс Спрингстин, Лиз Тейлор (!!). Усевшись в рабочее кресло, я пытаюсь вспомнить, каково в этих стенах быть пяти-, девяти-, шестнадцатилетней, держать так много в себе. Откинувшись в кресле, закрываю глаза, качаюсь туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда и слушаю, как скрипят ножки. Потом вспоминаю про шкафчик сбоку от ванной. Дверная ручка с минуту не поддается, но потом дверь открывается.

Я нахожу здесь все – все вещи своей прежней жизни, все воспоминания о том, кем я была и кем стала. Мартенсы так и стоят на полу, будто ждут те ноги, которые уйдут в них отсюда. Мои толстовки с эмблемой Бостонского университета аккуратно сложены в стопки.

Свадебное платье, бережно упакованное, висит сзади. Я медленно расстегиваю мешок для одежды, оттягиваю время, наслаждаюсь моментом, не зная, будет ли оно таким же красивым, как в моих воспоминаниях, не зная, была ли сама в тот день такой же восхитительной, какой помню себя в тот день. Потому что я помню себя красивой и восхитительной. Несмотря на то, что случилось, и на все, что между нами было.