Еремей Айпин - Клятвопреступник. Избранное

Охотник будто не слышит.

— Хошь дюральку, лодку?..

Охотник молчит.

— Хошь «Вихрь» достану?

Охотник ни слова.

— Хошь бензопилу?

Охотник все молчит.

— Могу карабин! Кого хошь замочишь!..

Но охотник и на это не отреагировал.

— Может, техника какая нужна, а?! Говори, что хошь!.. Прокопий приподнял голову, перевел взгляд на собеседника.

— Ну… Ну-ну, давай!.. — подбодрил Беспалый.

И Прокопий серьезно, без всякой усмешки, медленно и тяжело отвесил свои слова:

— Мне вот позарез нужен вертолет!..

Беспалый в упор глянул на него ледяными глазами:

— Шутишь, что ль?

— Какие шутки!

— Зачем тебе вертушка?

— На дальние урманы летать…

— Тебе что — земли мало?

— Вблизи мало что осталось — все ваш брат-браконьер до срока выбивает… Вот вертолет пригодился бы…

Беспалый недоверчивыми ледяшками вцепился в охотника, протянул тягуче:

— Изгаляешься, что ль?..

На что Прокопий опять же с твердым лицом сказал неспешно:

— Ежели бы все охотники сдавали пушнину лесорубам, так государство, поди, давно бы развалилось…

— Зря стараешься: героя все равно не дадут — не та отрасль!

— Без всяких героев жили и проживем.

— Знаю: все равно ведь кое-что налево фугуете, мошенничаете, коль навар есть.

— Мы не мошенники…

— Пожалеешь, что не мошенник! — пообещал Беспалый и положил на стол руку с неприличной картинкой-татуировкой.

Эта выставленная напоказ татуировка показалась Прокопию особенно оскорбительной и наглой, и он неожиданно вспылил: сдерживая внутренний огонь, резко бросил:

— Грозишь?!

— Пожалеешь!.. — многозначительно повторил Беспалый. — Мошенником легче прожить!

И тут Прокопий кивнул в сторону выхода:

— Это вот… дверь…

— Пожалеешь… — еще раз повторил Беспалый и вышел вон.

В доме водворилась тишина.

Вздохнула старая Анна, мать Прокопия. Поднялась молодая хозяйка Машенька, начала убирать посуду со стола. Прокопий тоже встал, потоптался посреди пола и направился к выходу. Вершу нужно закончить и невод прибрать, ответил он на вопросительный взгляд жены.

В это время Маремьян и Мик мирно копались в подвесном моторе, лежавшем на куске брезента.

Вдруг глухой дуплет рванул вечернюю тишину.

Все бросились на берег.

Прокопий лежал наполовину в воде. Беспалый отчаянно дергал шнур стартера, но «Вихрь» не заводился.

У Маремьяна вмиг вышибло всю водочную одурь. Он подскочил к Прокопию и выхватил его из воды. Лицо сына стало берестяно-белым…

Речная вода всколыхнулась и алым пламенем лизнула берег.

Маремьян мгновенно почернел… Приложил ухо к груди сына и замер.

Мик бочонком носился по берегу, размахивая руками и пискливо кричал:

— Ружье! Ружье! Дайте мне ружье!

Беспалый бешено рванул шнур — мотор чихнул. В его руке осталась рукоятка от шнура. Он схватился за весла и поплыл к противоположному берегу. А там в несколько прыжков скрылся за деревьями. Тут Мик увидел катер, вынырнувший из-за поворота.

Маремьян оторвался от сына — в затуманенных глазах блеснула надежда: «Жив еще!»

— Неси тряпки! — вдруг заорал он на обезумевшую старую Анну, которая душераздирающе взвыла. — Не вой, не покойник!

Старая рысцой помчалась к избушке. Она продолжала всхлипывать и выть, и древнее морщинистое лицо ее было совершенно сухим: выплакала все слезы за долгую и суровую жизнь. Вскоре она вернулась.

— За невесткой присмотри! — крикнул Маремьян, трясущимися руками перевязывая сына. — Перестань выть!

Он не терпел слез. Невестка Маша была в положении. И когда увидела мужа в окровавленной рубашке, мертвенно бледного, подкосились у нее ноги — упала на желтый речной песок.

В суматохе не заметили, как причалил катер, из рубки вышел начальник лесоучастка Шнейдер.

Накануне они с Маремьяном собирались на рыбалку.

— Несите его в каюту! Да побыстрее! — крикнул Шнейдер, увидев Прокопия.

Мик вертелся у всех под ногами и, захлебываясь, рассказывал:

— Он его, наверное, в упор. Я, я… Меня там не было. Ружье мое картечью… Мне ружье не дали, а то бы такого гада…

Катер круто развернулся и, оставляя за собой белые бурунчики, помчался к лесоучастку.

Молоденькая белокурая фельдшерица опустила руки и почти шепотом сказала:

— Я не могу, операция нужна. Скорее в район! И пить… Пить не давайте!

Шел девятый час вечера.

Радист, не выслушав до конца, отрубил:

— Нет, связь у меня в одиннадцать утра. Кто сейчас меня примет?

— Через другие станции попробуй! Можешь? — попросил Шнейдер. — Пойми, задержка даже на час…

— Человек может умереть, дубовая твоя голова! — взорвался лесничий Мик.

— А я тут при чем? Сказал же — завтра… А сейчас нет…

Неожиданно Маремьян с нестариковским проворством выскочил из-за спины Шнейдера и схватил радиста за грудки, прошипел, приподняв его:

— Как нет?! Как нет?!

Он вцепился в радиста с отчаянием загнанного зверя, который готов на все. Первым опомнился Шнейдер: он схватил Маремьяна за руки и вывел на улицу.

— Вот что сделаем, Маремьян, — заговорил он. — Я дам самый быстроходный катер, вези сына к геологам. Фельдшера возьмете. Там в экспедиции базируются вертолеты, дадут. Иного выхода нет. Выиграете десять часов…

Из небольшого юркого «костромича» выжимали все. Механик-моторист что-то смазывал, чистил, закручивал, прикладывая ладонь к корпусу двигателя, прислушиваясь к его дрожанию.

Северная ночь настолько коротка и светла, что не зажигали фару. Гул мотора тревожным эхом отзывался в спящей тайге.

В каюте на жестких нарах в бреду лежал Прокопий. Маремьян, не доверяя молоденькой девушке-фельдшерше, ни на минуту не отходил от сына. Сын с трудом стонал, губы запеклись, лоб покрылся испариной. Отец прикладывал к его горячему лбу мокрые бинты. Когда они нагревались, он убирал их. Смачивал водой запекшиеся губы. Иногда сын порывался встать, скрипел зубами. Отец успокаивал его, что-то шептал ему, обещал, умолял, хотя вряд ли потом мог вспомнить то, о чем говорил.

К утру сын очнулся — в глазах появилось осмысленное выражение. Он долго смотрел на отца, губы пытались вытолкать невнятные, добытые мукой, слова:

— Сын… бу…

Отец кивнул и попытался улыбнуться: мол, отлично все понял. Но потом до него дошел истинный смысл этих слов, и он ужаснулся: может быть, это последнее дыхание сына, слова прощания… грань между жизнью и смертью. Иначе зачем просить, для чего? И вдруг так горько стало отцу, словно сердце прищемило глыбами льда и оно стало медленно-медленно плющиться. И само собой, без его воли, на заросшую щеку выкатилась слеза, выжигая и вспахивая глубокую борозду. Сын, кажется, заметил это, хотел успокоить отца:

— Па-а…

Отец замотал головой. Он заметил, что глаза сына снова туманятся, что он вот-вот потеряет сознание. И тогда отец заговорил. Ему надо многое сказать сыну, его прорвало — говорил захлебываясь, без остановок. А что говорил — не мог потом припомнить. Может быть, оправдывался за свою нечаянную слезу, которую не удержал потому, что умирает последний сын — продолжатель рода, умирает на его руках-, а он беспомощен перед костлявой старухой. Старшие сыновья погибли далеко от дома, и он не видел, как они умирали. Поэтому он выдержал их погибель, перенес. И надежда на своего младшего, бывшего всегда под рукой, помогала: передал ему весь свой жизненный опыт и свою мудрость, вложил в него свою душу. Быть может, говорил об отцовском горе. Оно не легче материнского. Мать выплачется — ей легче станет. А отцу нельзя плакать, мужчины не плачут, тайга презирает тех, кто плачет. У отцовского горя нет выхода — оно жжет изнутри и порою все выжигает… Возможно, он говорил молитвы, обещал богу в жертву все, что у него было, и даже собственную жизнь, — лишь бы Верховный спас последнего сына. Если в ураган рухнет старое дерево — его не жалко, отжило свое, а когда погибает молодое неокрепшее деревце — погибает сама жизнь.