Июнь Ли - Добрее одиночества

Можань не верила – ни раньше, ни теперь, – что Жуюй намеревалась причинить кому-нибудь вред. Убийство требует мотива, умысла, плана – или совершается в минуту отчаяния и безумия вроде тех, что в ее воображении побудили молодого пастуха утопить разом невинное дитя и свою любовь. Можань недостаточно знала Жуюй, когда они были школьницами; даже сейчас она не могла сказать, что понимает Жуюй: она была из тех, кто противится тому, чтобы их понимали. Когда обнаружилось, что Шаоай отравлена, Жуюй не проявила ни сожаления, ни беспокойства. Делает ли это ее более виноватой, чем другие? Но то же самое можно сказать о разводе Можань: многие друзья и родственники Йозефа сочли ее интриганкой, получившей от брака все, чего хотела, и после этого сразу от него избавившейся. Объяснения, которые она дала Йозефу, были вялыми, ее сдержанность в присутствии других выглядела вызывающей, и это делало ее более достойной осуждения, чем если бы она просила простить ее.

Йозеф, так или иначе, ее простил. «Заботливая бывшая жена пережила его», вспомнились ей его слова. Йозеф умирал, Шаоай умерла; на его умирание недостаточно было смотреть издали, ее же смерть, даже видимая из такого далека, мучила и смущала. Можань ускорила шаг. Через три дня она приблизится к Йозефу, хотя смерть будет к нему еще ближе.

В Пекине многие стороны бытия Жуюй требовали объяснений. Чья она дочь? Где родилась? Чем собирается тут заниматься? Эти вопросы, наряду с менее существенными, касающимися ее первых пекинских впечатлений и деталей прошлой жизни, надоедали: люди спрашивали то, на что не имели права, или то, на что не стоило трудиться отвечать.

Когда выяснилось, что Жуюй не может дать удовлетворительных ответов, Тетя взяла ее под защиту и вместе с тем, казалось, была сконфужена на ее счет; соседи утешали Тетю, говоря, что Жуюй еще тут новенькая, что она стесняется, что мало-помалу разговорится. Жуюй старалась не пялиться на людей, когда они говорили такое в ее присутствии. Она не понимала, что они имеют в виду под ее стеснительностью: она никогда в жизни ничего подобного не ощущала – человеку либо есть что сказать, либо нет. Соседям по двору, однако, эта идея была недоступна: здесь жизнь с утра до ночи проживалась на общественный манер, всем было дело до всех; ее молчание не радовало и стариков, которые сидели в проулках в тени бобовых деревьев, пока утренний ветерок не сменялся немилосердным летним зноем, и, устав от старых баек, с надеждой смотрели на незнакомое лицо Жуюй: не скрасит ли она чем-нибудь свежим и легко забывающимся монотонность дня, оставляя нетронутой безмятежность?

Вскоре она прослыла во дворе и ближайшей округе девочкой, которой нравится сидеть с умирающим. В том, чтобы смотреть, как человек медленно приближается к смерти, не было ничего нездорового, хотя окружающие, сознавала Жуюй, этого не поймут. Чужие люди, сразу предъявившие на нее права как на свою – как на подружку, племянницу, соседку, – искали объяснения ее смущающей склонности и, найдя, успокаивались: в конце концов, эта анемичная замкнутая девочка – круглая сирота, подкидыш. Со временем удастся привить ей некую нормальность, сделать из нее нечто лучшее, пока же надо проявлять к ней особую доброту, заботиться, как о больной птице. В этом общем усилии участвовал почти весь двор – за исключением Шаоай, которая постоянно где-то пропадала, и ее деда, чья смерть была так близка, что, казалось, от него хотели одного: чтобы не откладывал свою кончину надолго.

Прикованный к постели старик почти все время вел себя тихо, но, когда хотел есть или пить или надо было вытащить из-под него подгузник, собирал оставшиеся силы и испускал громкие крики; если приходили не сразу, он бился туловищем о кровать, производя ужасный шум. Привыкшие, думалось Жуюй, к этим неистовым сигналам, Дядя и Тетя реагировать не спешили, промедление было единственным, чем они протестовали против затяжки с уходом. Когда соседи заводили речь о старике, о нем говорили как об умелом часовщике, как о мастере по ремонту авторучек, как о любителе поиграть на двуструнной скрипке и порассказать всякие небылицы; словно этот лежащий в комнате мешок с костями лишь прикидывался живым человеком и его не следовало путать с тем, настоящим.

При любой возможности Жуюй проскальзывала в комнату Дедушки. В ногах кровати стояла самодельная деревянная тумбочка, пустая, если не считать курящейся спирали от насекомых, банки с мазью от пролежней и старой семейной фотографии в рамочке: Шаоай, совсем еще малышка с косичками, сидит между дедом и бабкой, а родители, молодые и благонравные на вид, стоят сзади. К стене был прислонен складной стул, на который иногда Дядя, но обычно Тетя садилась кормить старика. Маленькое окно под потолком держали открытым, но все равно постоянно пахло несвежей постелью, мокрым подгузником, дымом спирали, плюс острый запах мази.

Комната, в отличие от остального дома, не была загромождена вещами и странным образом напоминала Жуюй квартиру ее теть. Хозяйство они вели безупречно и, Жуюй знала, не были бы польщены, стань им известно, что они ассоциируются, пусть даже только в сокровенных мыслях Жуюй, с неприглядностью болезни и угасания в комнате Дедушки. Но тети-бабушки никогда не спрашивали ее мнения ни о чем таком и поэтому никак не могли узнать, что у нее на уме.

В тишине их квартиры Жуюй не находила ничего необычного, пока не приехала в Пекин, где слова использовались в быту как смазка и где все, что загромождало, захламляло людям жизнь – бессмысленные события, мелкие предметы, – давало бесчисленные поводы для болтовни. В ее прежнем жилище не было, в отличие от дома Тети, роняющих старые лепестки цветов в горшках, откуда сочится грязная вода; там не было ни стопок старой оберточной бумаги, собирающей пыль, ни запутанных комков синтетической бечевки в ожидании повторного использования. Два раза в год – перед летом и перед зимой – тети доставали швейную машину. Несколько последующих дней квартира пребывала в состоянии деятельного хаоса, от которого Жуюй никогда не уставала: старые юбки и блузки аккуратно распарывались по швам ножничками, куски перекомпоновывались и размечались мелками по бумажным выкройкам, чтобы стать частями новой одежды; маленькая масленка, если нажать на плоское круглое донышко, издавала приятный успокаивающий звук; шпульки ниток разных оттенков синего и серого располагали в ряд, чтобы найти нужную под цвет материи; когда одна из теть жала на педаль, серебристая иголка, ожив, принималась метаться вверх-вниз сквозь ткань. Но даже в эти праздничные швейные дни Жуюй училась отдавать должное спокойствию и порядку. Она вдевала для теть нитки в иголки, убирала обрезки ткани и кусочки ниток и, когда тети позволяли, сшивала обрезки в маленький шарик – но знала, что свое удовольствие от этих дел нужно прятать: шитье собственной одежды было больше чем необходимостью, оно было для теть способом отделить себя от окружающего мира, в который они не вписывались; извлекать счастье из исполнения долга – по меньшей мере самовознесение перед Господом.