Июнь Ли - Добрее одиночества

– Ничего страшного, – отозвалась Жуюй.

– Есть там, где они живут, телефон? Сможет человек, который дежурит на телефоне, что-то им передать? Или их позвать? Я могу попросить Дядю отвести тебя на почту сделать междугородный звонок.

– По-моему, им не нравится, когда им звонят, – сказала Жуюй.

От писем они тоже не были в восторге. В подъезде их многоквартирного дома был зеленый деревянный ящик, куда дважды в день клали письма и газеты. Жители дома – не Жуюй и не ее тети – останавливались и проглядывали почту, читали заголовки чужих газет или бросали взгляд на чужие желто-коричневые открытки с зеленой почтовой эмблемой, которые стоили дешевле писем и предпочитались, когда нечего было скрывать. Как-то раз в первом классе Жуюй, только-только научившуюся читать, потянуло заглянуть в ящик. Верхнее письмо было адресовано семье на третьем этаже, но, помимо этого, она мало что увидела. Младшая из ее теть, которая шла впереди и уже начала подниматься по лестнице, остановилась и оглянулась на нее. В глазах пожилой женщины не было упрека, она ничего не сказала, но Жуюй сразу поняла: сделав это из бесцельного любопытства, она опустилась ниже того, ради чего ее растили тети.

– Нет, правда, ничего страшного, – сказала она сейчас. – Тети напишут, если надо будет.

Тетя, вздохнув, промолвила, что Жуюй, конечно, знает их лучше. В ее голосе прозвучала нотка поражения; Жуюй, впрочем, унаследовала от своих теть убежденность в том, что людям, особенно не слишком умным, нравится, когда у них случаются мелкие неприятности и пустые недоумения. У нее не было слов, чтобы облегчить Тетино беспокойство.

Старик, все это время мелко дышавший в полутьме, потерял терпение. Раздалось утробное ворчание, грозившее перейти в нешуточный протест. Тетя зажгла десятиваттную флюоресцентную лампу, свисавшую с потолка на двух цепочках; свет придал голой комнате, ее обитателю и двум посетительницам мертвенно-бледный вид. Тыльной стороной запястья Тетя проверила воду в тазике – несомненно, она была в лучшем случае еле теплая, но какая разница?

– Ты теперь иди, найди своих друзей, – сказала Тетя. – Дай мне обмыть Дедушку, пока он совсем на меня не рассердился.

Жуюй, прежде чем уйти, последний раз посмотрела старику в глаза, ища понимания, которым, воображала она, он наделен. Она верила, что ему, как ей, жалко Тетю, чьи разговоры с Дядей часто были односторонними: он кивал, бормотал что-то в знак согласия – и только. Когда Тетя заговаривала с дочерью, Шаоай отвечала крайне неприятным тоном – если вообще отвечала, – но Тетя, судя по всему, воспринимала угрюмость Шаоай безропотно, без обиды. Зачем вообще говорить, думала Жуюй, если люди, к которым обращаешься, либо бесчувственные стенки, либо всеохватные пустоты?

– Нет-нет, да и задумаюсь, – сказала Тетя Дедушке, когда услышала, как за Жуюй закрылась дверь дома, – что было бы, если бы эту девочку мать оставила у детского приюта.

Старик слушал. Теперь, когда слова сидели в нем взаперти, ему нравилось слушать разговоры невестки. Она знала это, потому что в дни, когда у нее пропадало настроение чесать языком, он становился неспокоен. В былые времена он не скрывал презрительного отношения к ее болтливости, хотя в своем браке он сам был разговорчивой стороной. Можешь не опасаться, что тебя сбудут с рук как немую, часто говорил он ей и не раз заявлял соседям, что его сын женился на женщине, страдающей недержанием речи . Но его собственная тихая, ни на что не жалующаяся жена давно умерла, три замужние дочери заботились о своих свекрах и свекровях, а сын, который унаследовал материнскую сдержанность, был плохим собеседником: он обмывал и кормил отца молча. Иногда Тетя испытывала мстительную радость от того, что не позволила свекру заткнуть себе рот.

– Знаю, знаю, – сказала она ему сейчас. – Никчемные это всё мысли. И все-таки разве не хотелось бы, чтобы девочка была чуть-чуть более нормальной?

Старик издал горловые звуки, не соглашаясь.

– Конечно, вам она такая нравится. Какой еще подросток будет иметь терпение сидеть тут с вами?

Тетя сняла со старика нательную рубашку и принялась обтирать его торс, стараясь не тереть полумертвую кожу слишком сильно и не нажимать на выступающие кости. Несмотря на его многолетние насмешки, она относилась к нему тепло, ощущая близость, какой никогда не чувствовала к свекрови: тихие люди внушали ей почтение и смущали ее.

– И, само собой, ее тетям-бабушкам она тоже такая нравится. А до того, как ей в мир выходить, им нет дела, потому что их-то уже не будет, они не увидят. Вот так же вы Шаоай избаловали, а теперь мне расхлебывать.

Старик закрыл глаза, но Тетя знала, что он слушает.

– Что, не хотите слушать? И все-таки где, по-вашему, Шаоай набралась идей, что можно не выполнять правила? Своих детей вы такому не учили, правда же? Дочкам внушали, что надо быть послушными.

Не захочет ли она сама когда-нибудь, мелькнуло в голове у Тети, поощрять во внуке или внучке вольнолюбие и непослушание, вступить с ребенком в заговор против его родителей? Она тут же отогнала эту искушающую судьбу мысль, как надоедливое насекомое.

– Не думайте, что я просто так, без причины на вас набросилась. Когда последний раз Шаоай приходила с вами посидеть, поговорить? Мне сдается, ни вы, ни я, ни даже ее отец – мы для нее не существуем. Быть хорошей дочерью, внучкой? Исполнять свой долг перед старшими? Для нее все это – прогнившие идеи.

Старик упорно не желал открыть глаза. Тетя стянула с него кальсоны и трусы и, задерживая дыхание, осторожно обтерла ему пах. Закончив, сказала старику, что теперь перевернет его. Он не издал ни звука, и она увидела мокрые дорожки от уголков его глаз к обоим вискам. Ее сердце немного смягчилось, но тут же вползла хмурость. Она цыкнула на него; сентиментальность никому еще добра не приносила.

– Не смейте слишком много про это думать! Мы, видно, что-то ужасное сделали Шаоай в прошлой жизни, вот она и мучит нас теперь. Кто знает? А этой девочке, Жуюй, вы, может быть, в той жизни сделали хорошее, и теперь она о вас заботится, – сказала Тетя. – Она, наверно, тоже совершила в прошлой жизни какое-нибудь доброе дело и поэтому получила теть, которые думают о ее будущем, а не выросла в приюте.

Но что это может быть за будущее, подумала, качая головой, Тетя; она подсунула руку под ноги старику, который, казалось, с каждым днем становился все легче. Ей бы хотелось с кем-нибудь посторонним поговорить о тетях-бабушках Жуюй, не с мужем и не с соседями: они считали этих двух женщин всего лишь ее дальними родственницами. Про то, что ее когда-то сговорили им в невестки, она никому не рассказывала.

Две сестры родились у третьей наложницы преуспевающего торговца шелком. Их мать умерла при родах их младшего брата, и две девочки – им было тогда двенадцать и десять – можно сказать, вырастили мальчика, борясь без материнской поддержки за положение в огромной семье, где соперничали за внимание и материальный достаток четыре другие жены и пятнадцать братьев и сестер. В юные годы они стали католичками, и Тетя подозревала, что Церковь благодаря своей связи с Западом и влиянию, превышавшему возможности местных властей, помогла им отстоять свои права в семье. Когда брату исполнилось пятнадцать, две сестры обрели независимость и перебрались с ним в родную деревню их матери. Как им это удалось, никто не знал, но когда они приехали – две незамужние с деньгами, но без шансов на брак, и красивый и образованный, но слишком утонченный для сельской жизни подросток, – в деревне к ним отнеслись с подозрением и некоторым трепетом. Юноша вскоре поступил курсантом в военную академию в столице, но до его отъезда сестры организовали помолвку между ним и их дальней родственницей.