Июнь Ли - Добрее одиночества

Почему, думал Боян однажды вечером, в моей жизни толпится столько народу, а единственные, о ком невозможно перестать думать, верны своему обету отсутствия? Их молчание давало им власть над ним; люди, если их молчание не вынужденное, выбирают его, должно быть, именно ради подобной власти. Исчезновение – старый трюк, тем не менее он действует на сердце любого возраста; может ли быть, что мы никогда не избавимся от ребенка в себе, который, в панике от того, что больше не увидит любимое лицо, кричит и кричит до сего дня?

Вяло просматривая список контактов на своем мобильном, Боян играл с новым приложением, позволявшим выбирать для контактов иконки. Мужчинам, с которыми можно выпить и обменяться похабными шутками, он присваивал иконку в виде рюмки или женской фигурки; женщинам, к которым не прочь бы прикоснуться с ненавязчивой лаской в темном караоке-клубе, – в виде губной помады. Дойдя до Коко, он заколебался и поднял на нее взгляд; она сидела в кресле, налегая на подлокотник, и смотрела на него, поджав губы. Он не забыл, спросила она его раньше, что они собирались встретиться с ее подружками в караоке-баре и отпраздновать день ее рождения? Спросила, а он ответил, что у него нет настроения выходить, и добавил, что нелепо начинать отмечать день рождения за неделю; кем она себя считает, поинтересовался он, – Иисусом Христом, английской королевой?

– Ты не опоздаешь к своим подружкам? – спросил Боян сейчас.

Он помнил, что согласился провести с ней этот вечер, посчитав, что компания глупых девиц в шумном заведении будет отличным противоядием молчанию. Но извиняться смысла не было: если не можешь освободиться от власти других над собой, приходится компенсировать это за счет тех, кто отдает себя в твою власть.

Сухим голосом Коко спросила его, все ли хорошо у него в бизнесе. Предложила сделать ему чашку чая – или он хочет массаж?

Больше всего, ответил он, ему нужно сейчас пространство, чтобы подышать и подумать, – и, пожалуйста, никаких слез и никаких вопросов, добавил он, тяжело утопая в глубинах дивана.

Актером он был неважным и, решив сыграть хама, делал это не более убедительно, чем исполнял роль почтительного сына ради матери, чей интерес к Бояну, далекий от материнского, был аналитическим, препарирующим. Будь Коко так же проницательна, как его мать, она легко расстроила бы ему игру насмешливой недоверчивостью, но Коко не смела отходить от сценария, где она была молодая и привлекательная приезжая из провинциального города, которая не может позволить себе искать в столице любовь, но, не лишенная смекалки, способна получить многое другое. Она соскользнула с кресла, как томная кошка.

– Позвонить тебе завтра или как?

Вопрос, Боян знал, был задан в надежде, что он захочет провести с ней ночь. Коко делила квартиру с двумя спальнями в обшарпанном доме с тремя девушками ее возраста. Она первая нашла в городе любовника с хорошей квартирой; две другие последовали ее примеру, но все продолжали снимать, потому что на постоянной основе их в эти вторые гнезда не приглашали. Единственная соседка, не преуспевшая таким же образом, была, по словам Коко, внешне вполне себе, но не слишком ухватистая: она встречалась с парнем их возраста, у которого за душой ничего не было, кроме низшей должности в рекламном агентстве. Три более удачливые великодушно позволяли молодому человеку время от времени оставаться в квартире на ночь. Бояну пришло в голову, что сегодня, может быть, один из таких дней. Он ни разу не был у Коко, но без труда мог представить себе эту квартиру, где девушки, когда им было необходимо, прятались в свои занавешенные углы и зализывали в одиночестве раны, нанесенные миром с его потребительским к ним отношением; но неизменно они потом овладевали собой и снова бодро выходили в мир, ибо этого от них требовали их роли. Жизнь – битва, в которой меньшим не предоставлена роскошь дезертирства на полпути.

– Конечно, позвони мне завтра, – сказал он и пожелал Коко хорошенько повеселиться.

Коко замешкалась у двери, борясь вначале с застежками сапог, потом с перчатками, а Боян, сидя где сидел, получал от ее неловкой возни неблагородное удовольствие, слишком обозленный, чтобы предложить помощь. Отправить Коко обратно в тесную квартирку, где молодые влюбленные, не имеющие в этом городе будущего, жмутся друг к другу ради ночи нищенского удовольствия, значило преподать ей житейский урок, пусть даже это был урок, какой, бывало, она отказывалась усваивать. В свои без одной недели двадцать два Коко уже выказывала признаки усталости, более глубокие, чем можно было сгладить освежающим сном или спрятать под косметикой.

Боян познакомился с Коко два года назад на вечеринке. Она записалась на курсы косметики, сказала Коко Бояну; ее цель – место визажистки в свадебной фотостудии, а когда накопится опыт – работа в киноиндустрии или на телевидении. Вы знакомы с продюсерами, спросила она Бояна, и, услышав в ответ, что кое с кем, может, и знаком, не отходила от него до конца вечеринки. Кто оплачивает вашу учебу, спросил он ее, и она сказала: родители, но она им врет, что учится на медсестру.

– Чтобы девочка хотела заботиться о стариках и больных, когда вырастет большая? Еще чего, – сказала она ему, по-детски морща носик.

Кем ты желаешь быть, когда вырастешь большая, хотел он иногда спросить Коко, но такой вопрос был не для папика: ему не следовало чувствовать себя ответственным за ее растраченную зря молодость. Кыш, произнес сейчас Боян мысленно, кыш, кыш, махая рукой девушке, которая, как ни была обижена, не забыла послать ему воздушный поцелуй, не зная, что это, увы, поцелуй в никуда, в бескрайность равнодушного мира.

Бояна радовало, что его неудачный брак был бездетным. Он не мог бы защитить ребенка от зловредств окружающего мира иначе, как воспитывая в нем способность причинять боль первым; или же ему пришлось бы еще больше постараться в бизнесе, добиться большего успеха, чтобы ребенок имел возможность вырасти порядочным человеком и не дать при этом себя затоптать. Но мысль о воображаемом ребенке – о его повзрослевшем ребенке – как о хорошем человеке так же выводила Бояна из равновесия, как фантазия о нем как о носителе скверных качеств. Конечно, между хорошим и скверным есть много всего в промежутке, но можно ли быть толстокожим и добрым одновременно – достаточно толстокожим, чтобы мир не наносил тебе ран, но достаточно добрым, чтобы эта толстокожесть не имела для тебя последствий в божественном плане?

От родителей Боян свое нежелание стать отцом не скрывал, и, насколько ему было известно, их это не особенно огорчало: его сестра, во всем идеально соответствовавшая родительским стандартам, родила пару прекрасных близнецов. В своих устремлениях, он знал, он довольствовался тем, чтобы обеспечить себе комфортабельную жизнь и иметь возможность быть около родителей, когда они состарятся. Он не чувствовал себя застрявшим посреди лестницы; если на то пошло, послужной список человека, делающего правильные вещи в правильное время, позволял ему чувствовать себя удачливым. Он прервал после первого года учебу в колледже, чтобы затеять типографскую фирму, когда цифровая печать делала в стране только первые шаги; после колледжа потратил два года на компьютерную программу, позволявшую вводить китайские иероглифы, и, когда ему надоело программирование, продал ее крупной компании; на фондовый рынок и на рынок недвижимости он пришел раньше многих, и сейчас, имея в активе девелоперский проект на свое имя и пару не связанных с ним бизнесов – органическую лавандовую пригородную ферму с одноэтажными коттеджами для отдыха, привлекательными для горожан, желающих быть в тренде, и кислородный бар в центральном деловом районе, где воздух, импортируемый из Японии, предлагался по высокой цене тем, кому была по карману его чистота, – Боян чувствовал себя вполне удовлетворенным. Он мог представить себе, что поднимается на несколько ступенек выше, но в целом не ощущал потребности оказаться где-то еще, не там, где сейчас; целеустремленность, по его мнению, ценилась выше, чем заслуживала. Он был свободен от привычек, вредных или нежелательных для человека его статуса: он пил, но не чрезмерно, он не баловался наркотиками, у него была девушка, но такая, от какой легко можно было избавиться, и он не испытывал большого интереса ни к чему идеологическому – отказался поддержать группу подпольных кинодокументалистов и не клюнул, когда один из так называемых независимых художников попытался увлечь его своим фотопроектом, в котором обнаженные мужчины и женщины снимались в оргиастических позах на фоне сильно загрязненных индустриальных пейзажей.