Июнь Ли - Добрее одиночества

– Куда вообще идут с дипломом по истории искусства? – спросил он.

– Никуда по большому счету, – ответила она слегка удрученно. Ей повезло, что у нее есть работа, добавила она.

– Что делают те, кто с вами учился?

– Каждый свое, у всех по-разному, – сказала девушка, но он видел: она не рада, что разговор пошел в эту сторону.

Он, пожалуй, лучше, чем она, представлял себе, как у них складываются дела: выпускники из семей с хорошими связями вступили в новую фазу своей жизни, образование украсило их резюме как нельзя лучше; и были те, кому, как этой девушке, придется либо сделаться еще одной Коко, либо оставаться в продавщицах.

– Почему вы пошли на эту специальность, если нет хороших рабочих мест? – спросил он.

– Но она мне нравится, – ответила девушка, поднимая глаза, словно была удивлена неуместностью вопроса.

– Понимаю, – сказал Боян, хотя на самом деле не понимал.

Родители и родственники, должно быть, много раз задавали ей этот вопрос; это что, единственный ответ, какой она может дать?

Где-то в глубине здания звякнула микроволновка, открылась и с хлопком закрылась дверца. Он попытался представить себе, как девушка проводит дни в этом магазине, который находится не на бойком месте и никак не рекламируется. Ей одиноко на этой работе? Или она общество вещей предпочитает людскому? Может быть, она не возражала бы, если бы никто сюда не заходил, но люди все-таки появляются – праздные типы вроде Бояна, у которых то ли ничего, то ли слишком многое на уме, или члены организации, художники в годах, которые берут ее юные ладошки в свои, пространно рассуждая о своих славных достижениях. Какое будущее эта девушка рисует себе в воображении?

– Может быть, вы станете невесткой одного из этих людей и узнаете секреты ремесла, – сказал Боян. Вы из таких девушек, каких любят старые мужчины, на благородный или неблагородный манер, добавил он мысленно.

– Но я не хочу быть привязана к одному-единственному ремеслу, – сказала девушка так серьезно, что он не знал, смеяться над ней или сочувствовать.

Если бы он не выпил за ланчем лишнего, если бы не совершил только что сентиментальную прогулку вдоль пруда, у которого часто бывал с Можань и Жуюй, он выбросил бы девушку из головы, сочтя ее наивной дурочкой. Но его тронуло ее упрямство – так тронуло, что он купил самого дорогого змея в магазине, а затем тайком позвонил с ее телефона на свой, чтобы унести с собой что-то, принадлежащее ей.

– Я могу сопроводить вас с подругой на выставку, если вы не возражаете, – сказал Боян сейчас. – А потом мы могли бы запустить змея.

– Но подруге это не понравится.

– Вы хотите сказать – вам это не нравится?

– Нет, подруге не понравится, что с нами незнакомый человек. Ей, может быть, хочется о чем-то со мной поговорить, но не при посторонних.

– А как насчет воскресенья?

– В воскресенье я работаю.

Это, казалось бы, завершало разговор; Боян чувствовал – девушка ждет, чтобы он повесил трубку. Он не мог понять, испытывает ли она из-за его звонка тревогу или раздражение; голос, однако, не звучал ни подозрительно, ни нетерпеливо.

– Могу я узнать ваше имя?

– У Сычжо.

– Когда вы заканчиваете работу в воскресенье?

Помедлив, девушка ответила, что в семь.

– Можно мне встретиться с вами после работы?

– После семи уже поздно будет запускать змея.

– Но не поздно где-нибудь скромно поужинать – если у вас нет других планов.

От того, как Сычжо согласилась, без колебаний и проявлений любопытства, сердце у Бояна слегка сжалось. Он был готов к вежливому отказу, который не помешал бы ему в воскресенье за несколько минут до семи вечера войти в магазин и сказать, что забронировал столик неподалеку – просто на случай, если она передумала. Привыкший к уклончивости во взаимоотношениях – по крайней мере в начале игры, денежной или амурной, – Боян, подобно многим, считал, что только преследуя или будучи преследуемым можно получить мерило для ценности персоны. Слегка обескураженный, он не нашелся, что сказать, когда девушка подтвердила время и попрощалась.

Боян пытался теперь вспомнить, была ли в голосе Сычжо нотка энтузиазма или готовности, которая дала бы ему повод отменить ужин; но он ее не находил. «Но она мне нравится», – припомнились ему ее слова и искренний взгляд, прозрачный и непроницаемый одновременно. Странно: он будто вернулся во второй класс на урок физкультуры, когда надо было бросать ручную гранату. Когда настала его очередь, он оглядел длинный ряд гранат – все старого советского образца, с деревянными ручками и черными металлическими головками; выбрал тщательно и со всей силы метнул. Он был высоким и крепким для своего возраста и рассчитывал установить рекорд класса, но металлическая головка, разболтанная за годы приобщения детей к армейским делам, свалилась позади него со стуком, а деревянная ручка, кувыркаясь, неубедительно взлетела к небу и упала, сильно не долетев до цели. В первый раз тогда Боян почувствовал, что такое несоразмерный замах , почувствовал не перекрученным восьмилетним плечом, а где-то внутри, испытал незнакомое до той поры недоумение; и то же самое он ощутил сейчас: он не знал – или не желал знать, – чего хочет, когда звонил по мобильному, а теперь, похоже, было поздно, не имело смысла прокручивать все назад и разбираться.

Бояну хотелось, чтобы кто-нибудь был сейчас рядом, чтобы можно было, думая, разговаривать – не про девушку, которой он звонил, а про воспоминание о неудачном броске. Что, подумал он, дети сейчас бросают на физкультуре на дальность – бейсбольные мячи или какие-нибудь новые ручные гранаты в форме «сердитых птичек»? Можно спросить Коко, но она обратит это в шутку на совсем другую тему. Нет, Коко последняя, с кем он может поделиться этим воспоминанием. Ему нужен был кто-то, способный за неразберихой и хаосом увидеть серьезное: учительница побледнела, хотя, к счастью для нее и всех остальных, металлическая насадка не попала никому в голову, не раскроила детский череп; дети страшно возбудились, как будто им подарили неожиданный выходной; Можань мягко, озабоченно пощупала его руку и плечо, а потом ни с того ни с сего разразилась безудержным смехом. Да, он хотел, чтобы кто-нибудь увидел вместе с ним его прошлое, увидел детей в физкультурных формах синего цвета, самого неаппетитного из его оттенков, не настолько светлого, чтобы ассоциироваться с чем-нибудь восхитительным, и не настолько темного, чтобы выражать достоинство; ему нужен был кто-то, способный посмеяться вместе с ним и его подругой детства, вместе, но не над этими двумя гадкими утятами, не знающими своей судьбы и всей душой принимающими все, что им выпадает. Но, помимо этого, ему нужен был кто-то, способный понять, что момент, даже, казалось бы, пустячный, может со временем накопить в себе вес и значимость. Если оглянуться назад – не его ли это амплуа: герой, чье единственное достижение – пожертвовать собой, а заодно и окружающими? Стремление сделать что-то хорошее, поступить правильно – кто может с уверенностью утверждать, что оно отделено от стремления причинить вред, принизить? Позволив неизлечимо больной женщине не только втайне от его семьи существовать в его жизни, но и определять то, как он обращался с миром – недоверчиво и отчужденно, – он толкнул свою жену в чужие объятия. Отвернувшись сейчас от Тети, когда она осталась в мире совсем одна, он, вероятно, превзошел в жестокости Можань и Жуюй, которые отвернулись давно.