Июнь Ли - Добрее одиночества

Хотя Боян задолго знал наперед, в какую сторону пойдет развитие этого места, ему досадно было видеть, во что превратились эти водоемы и все вокруг – в культурный магнит своего рода, к которому стекаются шикующие белые воротнички, экспаты всех национальностей, туристы, всяческие имитаторы – юнцы с кричаще-яркими ирокезами или дредами, фешенебельные женщины с дизайнерскими сумочками, открыто оценивающие аутентичность того, что видят у других и на других, длиннобородый художник-авангардист в сером монашеском балахоне, который выглядел бы умудренным старцем, если бы не заботился о том, чтобы вокруг него неизменно порхали, точно бабочки, две или три красивые молодые женщины. Что вас сюда всех манит, хотел Боян спросить кого-нибудь, взяв за плечо; что вас заставило покинуть свою страну, свой город, свою округу ради этой ярмарки тщеславия? Когда-то это был просто один из участков города, где люди существовали, разыгрывая свои мелкие трагедии и комедии. Ныне же, читал Боян в брошюрах для туристов, это самый сексуальный кусочек Пекина. Интересно, что подумала бы Можань, если бы вернулась и увидела, что там, где они любили проводить время в детстве, теперь главная сцена костюмированного представления? Впрочем, скорее всего, она бывала в подобных местах, бывала и сама участвовала в нелепой показухе. Он представил себе ее сидящей где-нибудь на римской пьяцце или в парижском кафе на открытом воздухе; наверняка она прочла об этих местах достаточно и теперь непринужденно рассказывает историю-другую соседу по столику, больше смеясь, чем улыбаясь, потому что она не из тех женщин, что умеряют свою радость ради того, чтобы выглядеть элегантными. Проходящему мимо она кажется воплощением беззаботности, и в чьих-то воспоминаниях о городе она будет жить. Так почему не вернуться, спросил бы, если бы мог, он ее сейчас. Почему не посидеть у Переднего моря и не рассказать приезжему о дочери императора, которой он, когда повстанцы вошли в Пекин, отрубил руку? Не в силах вынести мысль, что она окажется в руках у дикой оравы, он хотел убить пятнадцатилетнюю принцессу, но она, защищаясь, подняла руку и стала умолять его сохранить ей жизнь; при виде кровавой раны он заплакал и сказал, что императорское происхождение навлекло на нее беду. Боян помнил, как Можань рассказывала тем летом эту историю Жуюй. Они стояли у дерева, на котором император повесился, не сумев заставить себя убить любимую дочь. Конец династии Мин , вспомнились ему слова Можань, ее серьезность была слишком искренней, чтобы даже сейчас у него возникло желание усмехнуться. Жуюй внешне была безразлична; и все же потянулась рукой над невысокой оградой к историческому дереву, чтобы сорвать листок, – но не достала.

Почему не вернуться сейчас, две беглянки, две дезертирши? Одной жизни пришел конец из-за тебя и тебя – но и с себя самого Боян не мог снять ответственность. Одной жизни пришел конец, и никто из них не вправе считать себя невиновным. Ведь это серьезно, нет? Многих ли из гуляющих по этому берегу посещают мысли об убийстве, многим ли являются, бросая тень на их рассудок, мрачные призраки, от которых приходится отворачиваться? Многие ли преуспели в убийстве?

Боян походил еще несколько минут, чтобы успокоиться и сосредоточиться на свидании. Когда он наконец, двигаясь по неосвещенной стороне улицы, приблизился к Сычжо, он увидел, что она уже заперла магазин. Стоя на границе оранжевого пятна от ближайшего фонаря, она не набирала на телефоне текстовых сообщений, не смотрела нетерпеливо по сторонам, озабоченная его опозданием. По ее виду – она стояла с прямой спиной, неподвижно как статуя, глядя прямо перед собой, хотя в темноте впереди мало что можно было разглядеть, – он не мог понять: то ли она привыкла ждать других, то ли, наоборот, никогда не бывала в таком положении, и терпеливое ожидание еще не утомило ее.

«Пожалуйста, знай, что каждый мой день живется ради встречи с тобой. Пожалуйста, пусть чужие вокруг меня остаются чужими. Они не знают тебя, и они жалеют меня, потому что не знают тебя».

Жуюй перестала, чувствуя: что-то пошло не так. Она всегда любила этот момент в самом конце дня, когда ничто не стояло между Богом – ее будущим – и ней; даже ее тети-бабушки, которые вели за занавеской свою личную беседу с ним, теряли на время значение. Жуюй не понимала, однако, что вера для них – единственный способ сохранять достоинство в жизни, забравшей у них слишком многое: их слабовольная мать умерла слишком рано, брат, на которого они истратили свой запас любви и надежды, исчез, имущество конфисковали, привилегию принадлежности к Церкви отняли. Мир для сестер был сумрачной транзитной зоной, где они, вооруженные против него религией, с течением времени все больше становившейся для них вещью их собственного изготовления, либо не подозревали, какую тень бросают на жизнь сироты́, либо считали это несущественным; ей же, приспособившей зрачки к вечному сумраку, стерильность принимающей за чистоту, отчужденность – за благочестие, то, что она различала в наводящей страх тени двух женщин, казалось единственной жизнью, достойной такого названия.

Но после приезда в Пекин спокойствие, которое давал Жуюй разговор с Богом, пропало. Могло ли быть, что он отдалился от нее просто для проверки? Не остался ли он на месте, дав ей уехать к чужим? Ее мольбы к нему, многократные и отчаянные выражения любви и преданности – все это, невостребованное, было разбросано вокруг нее, трупики нежеланных слов валялись, точно дохлые мухи осенью. Странно, думала Жуюй сейчас, что другие насекомые исчезают с наступлением холодов, а мухи падают мертвые на подоконники, на пол в углах комнат; им даже перед смертью не позволено скрыться, их уродство выставляется на общее обозрение.

Может быть, на это есть причина, ведь своя причина есть на все; ее тети сказали бы, что один Бог знает, в чем она. Но если Бог может покинуть мух и лишить их смерть пристойности, то как знать – может быть, она, Жуюй, не отличается в его глазах от этих мух? Ее тети-бабушки неизменно уповали на Бога, но что если они допустили ошибку – что если он, как ее родители, не увидел в ней ничего такого, ради чего ее стоит беречь?

Паника ударила по Жуюй с такой неистовой силой, что ей стало физически больно – так больно, что сперло дыхание. Она открыла глаза и разняла руки, но вокруг все было по-прежнему: на письменном столе ровно светила лампа, перчатки нарисованного на циферблате часов Микки Мауса потихоньку перемещались, отмеряя время. В спальне, которую она делила с Шаоай, она была одна, сидела спиной к двери, занавеска висела спокойно. Дядя и Тетя уже легли, дав Дедушке снотворное, чтобы тихо проспал до утра. В общей комнате сидели Шаоай и ее университетская подруга, смотрели телевизор, уменьшив громкость. Через открытое окно до Жуюй донесся крик цикады, встревоженный, отчаянно призывный, – и умолк. В траве стрекотали первые осенние сверчки, их оркестр звучал меланхолично.