Июнь Ли - Добрее одиночества

Почему, спрашивается, она допустила эту ошибку, почему сообщила ему то, что совершенно его не касается? И хуже: почему Эдвин, казавшийся благоразумным человеком, решил не забывать разговор, который не должен был состояться вовсе? Превратить что-то в секрет – так, как Эдвин поступил со смертью Шаоай, – все равно что нанести самому себе телесную рану. Дать об этом знать – войти в магазин и спросить про смерть еще раз – значит ткнуть своей раной кому-то в лицо. Неизлечимый секрет превращает человека, сколь угодно близкого, в чужака – или, хуже, в доверенное лицо, во врага.

– Со мной все хорошо, – сказала Жуюй. – Спасибо, что спросили.

Эдвин что-то промямлил и покраснел как рак. Жуюй вздохнула. Поддерживать легкий разговор продавщицы с покупателем она вообще-то умела и не ленилась. Люди приходили в этот магазин от нечего делать и праздно рассматривали милые предметы на полках: импортные конфеты и шоколад в изысканных обертках и коробках, кру́жки ручной работы со смешными, слащавыми или нарочито бессмысленными изображениями и надписями, хрупкие фарфоровые чайные чашки, обступившие заварочный чайник, как благонравные сироты, вечно просящие наполнить их любовью, жестяные заводные игрушки, непрочные и не привлекающие нынешних детей, но создающие этакую ретро-атмосферу. Ни один из этих предметов, выставленных на продажу, не был кому-либо по-настоящему важен, но благодаря своей несущественности они продолжали быть и оставались в цене: отрада проистекает в жизни чаще всего не из абсолютности счастья и добра, а из надежды на относительное добро и относительное счастье. Потому-то, вероятно, люди и заглядывали в «La Dolce Vita» – магазин был из тех, куда заходишь, не зная, чего хочешь, думая найти в нем подсказку, решение или, по крайней мере, возможность на минутку развлечься. Делом Жуюй было убедить покупателя, что кто-то – друг, родственник или даже сам покупатель – заслуживает декаданса. То, что она проводит часть времени в магазине, который мало что по-настоящему значит для кого бы то ни было, Жуюй не беспокоило; такие места – магазин, кухня Селии, футбольное поле, куда она иногда возила сына Джинни на тренировки и рядом с которым ждала вместе с другими женщинами, смотревшими на своих детей с любовью, не знающей усталости, – позволяли Жуюй быть среди людей и в то же время обращаться с ними как с целующимися голландскими куколками около кассы. На достаточном расстоянии она даже могла испытывать симпатию к этим мужчинам, женщинам и детям; и вот из этого изглаживающего тумана выступил Эдвин, требуя неизвестно почему, чтобы к нему относились как к кому-то реальному и незаменимому.

– Извините, если это резко прозвучало, – сказала Жуюй. – Просто я не хочу устраивать переполох на пустом месте.

– Смерть знакомой – это не на пустом месте.

Жуюй смотрела на Эдвина, не зная, презирает она его или жалеет – человека, по глупости готового стать жертвой собственной доброты. В его голосе звучало беспокойство зависимой души; давая ей понять, что его мучит ее утрата, он просил признать за ним право чувствовать ее боль.

– Она не была мне близкой подругой, – сказала Жуюй, прилагая все усилия, чтобы голос был ровным.

Что он ступил на это старое поле боя – его невезение, но сегодня ей не хотелось увеличивать счет раненых.

– На днях мне показалось, что у вас печальный вид.

– Вам показалось, – промолвила Жуюй. – Она была одной из тех, кого я не хотела больше видеть и слышать, и мне ни капельки не больно, что она умерла. Хотя нет, не совсем так. Боль причиняет мне только то, что она так долго не умирала. Убедила я вас теперь, что переживу это событие?

Эдвин задергался, пытаясь найти слова, но Жуюй, уже не испытывая к нему снисхождения, глядела на него в упор и не предлагала ему помощи в борьбе. Время, старое или новое, прожитое или предстоящее, было всего лишь телом, которое она носила в сердце, все меньше день ото дня выказывая отягощенность этой ношей, все лучше акклиматизируясь к ее холоду; подчиненность ноше легко было принять за самообладание. И была Селия – все Селии на свете, с которыми Жуюй не составляло труда быть кем она была: они смотрели, но не на и не сквозь нее – они искали в ее лице себя. Неужели брак ничему не научил Эдвина? Зачем приходить сюда в попытке воскресить то, что воскрешению не подлежит?

– Вы религиозны? – спросила Жуюй.

Эдвин покачал головой. Сконфуженно сказал, что его деды, бабушки и родители – да, и они воспитали его соответственно, но сейчас он не религиозен.

– Тогда не пытайтесь быть добрым к чужим, – сказала Жуюй. – Это бессмысленно.

– Я не понимаю.

– Простой пример: вот прямо сейчас не стоило ли бы вам больше думать о том, что ваш семейный ужин стынет, чем об умершей, которую вы знать не знали?

Эдвин опять зарделся.

– Простите меня, – сказал он. – Мне не надо было вторгаться.

Что-то в сердце Жуюй смягчилось. Побуждение смутить, побуждение унизить – такие же предательские, как побуждение быть доброй, в любом из этих случаев другой человек делается не столь гипотетическим.

– Давайте оставим эту тему. Умершая ни с чем тут не связана, и давайте не осложнять жизнь ничьей смертью, – сказала Жуюй, показывая на дверь, где колокольчики добросовестно ждали, готовые мелодично попрощаться с Эдвином. – Передайте Селии и детям мой нежный привет.

Позднее Жуюй шла домой в лунном свете. Туман, висевший днем над заливом, уже надвинулся на сушу и распространился за каньон, оранжевый свет в окнах был дымчатым ровно настолько, чтобы возникал оттенок призрачности. Три вечера в неделю Жуюй оставалась в магазине до закрытия. Если бы она поднималась по склону с кем-нибудь вдвоем, это выглядело бы красиво, романтично, но, проходя этот путь без провожатого, она, должно быть, являла собой в глазах тех, кто знал ее в лицо, одинокую фигуру. Но одиночество – такой же плод обманчивой веры в значимость мира, как любовь: решая почувствовать себя одинокой, как и решая полюбить, ты выдалбливаешь около себя пустоту, которую должно заполнить другое существо: подруга, возлюбленный, игрушечный пудель, скрипач, услышанный по радио.

Всю жизнь Жуюй верила, что способна успешно защищаться от любви и одиночества; секрет состоял в том, что настоящему позволялось жить лишь пока оно было настоящим. Та, что вытирала полки в магазине, была так же реальна в своей весомой отдельности, как та, на кого хозяева двух померанских шпицев оставляли их, отбывая на отдых в южную Францию или Италию, и как та, что учила двух слабо мотивированных подростков мандаринскому. Рожденная убивать, она освоила искусство приканчивать каждый прошедший миг и лишь после этого отпускать к остальным, умершим такой же смертью. Ничто не соединяет одно «я» с другим; время, умерщвленное так, не становится памятью.