Июнь Ли - Добрее одиночества

Любовь, похоже, наделяет человека остротой восприятия, вообще-то ему не свойственной. Как многие мальчики его возраста, Боян не был приметлив. Не ум, а сито, говорила о нем бабушка.

– Неужели я к ней недружелюбна? – спросила Можань. – Откуда это видно?

– Разве есть такое, чего бы мы с тобой друг о друге не знали?

Можань задумалась. Есть ли такое? Следует ли такому быть?

– Ты думаешь, у Жуюй тоже такие мысли? – спросила она.

– Что ты настроена недружественно? Надеюсь, что нет, но даже если они и есть, она ничего не скажет. Ты же знаешь, какая она. С детства привыкла все держать в себе.

Можань вздохнула.

– Я старалась быть ей хорошей подругой.

– Тебе так кажется?

В голосе Бояна прозвучала незнакомая нотка, от которой Можань стало больно.

– А что? Что не так?

– По-моему, ты ревнуешь.

Можань порадовалась темноте – неважно, что луна, она не позволяет увидеть цвет лица, которое у нее горело от стыда, гнева и беспомощного отчаяния. Грань между невинностью и бессердечием, если она вообще существует, должно быть, такая тонкая, что распознать ее могут лишь самые понаторевшие в изучении человеческой природы. Можань, которая сама еще не вышла из возраста, когда невинность и бессердечие часто идут рука об руку, чувствовала, что съеживается перед Бояном. Умиротворить его и защитить себя было одинаково невозможно. Бывают минуты, когда, что бы ты ни сказал, ты скажешь не то.

– Если бы ты встретила кого-то особенного, я был бы очень рад за тебя, – сказал Боян. – Не понимаю, почему ты не радуешься за меня.

– Но я радуюсь за тебя!

– Нет, и ты сама это знаешь, и я знаю, почему нет, – возразил Боян. – Ты мне как сестра, и я думал, что у нас самая чистая дружба, какая бывает.

Бывают ли вообще чистые отношения между двумя людьми? Можань пожалела, что не может рассказать Бояну про кражу, которую Жуюй совершила из лаборатории его матери. Подходящий момент для этого – если он вообще был – прошел.

– Пойдем обратно, – сказала Можань, которой было как-то тошно, нехорошо в животе.

Открылась дверь, и Дядя, выйдя из дома, сначала довольно долго смотрел на луну, а затем попытался разглядеть их фигуры в тени беседки.

– Это вы? – спросил он. – Поторопитесь, а то танг остынет.

Утром Можань проснулась с высокой температурой.

– Должно быть, ранний грипп, – услышала она слова бабушки Бояна, когда ее мать сказала Бояну и Жуюй, чтобы шли в школу без Можань.

Весь день она пролежала в кровати, засыпая и просыпаясь, радуясь, что физическая болезнь избавляет от мыслей. На стуле у ее кровати мать оставила радиоприемник, который принесла из общей комнаты, а под стулом – чайник с горячей водой. Мать пообещала, что попросит бабушку Бояна зайти в обеденное время, но Можань сказала, что лучше не надо: если у нее грипп, не стоит никому к ней приближаться.

Время двигалось еле-еле. Вечером Можань забыла завести наручные часы, и перед рассветом они встали. Она смотрела на продолговатый треугольник солнечного света, на пылинки в нем. В ее хрестоматии по китайскому было стихотворение, где вся наша жизнь уподоблялась прыжку белой лошади через узкую расселину; древние, видимо, были правы, раз между написанием стихотворения и тем, как она его прочла, легко пролетела тысяча лет; но чувствовали ли они, сочиняя эти строки, также и вес нескончаемости?

По радио, звучавшему на малой громкости, сначала шли утренние новости, потом прогноз погоды, а за ним музыкальная передача для дошкольников, но все это, смешиваясь с ее лихорадочными полусновидениями, было каким-то нереальным. Можань задалась вопросом, кто эти люди, слушающие, как она, утреннее радио. Пенсионеры, владельцы магазинчиков, сидящие за прилавками в ожидании первого покупателя, мастер по ремонту велосипедов, извлекающий проколотую камеру под своим навесом у дороги, отщепенцы вроде Шаоай, отвергнутые системой .

Под вечер Можань стало слышно, как люди возвращаются с работы. Температура у нее не спала, что давало ей повод оставаться в изоляции. Позднее Можань услышала голос Бояна в общей комнате, а затем голос матери, объясняющей ему, что лучше к ней не подходить. Он сказал, что хочет только поздороваться, и мать Можань ответила, что заглянет проверить, не спит ли она. Можань закрыла глаза, а потом, услышав, как Боян ушел, тихо поплакала.

Можань поправлялась неделю, и, кроме субботы и воскресенья, когда Боян был у родителей, он приходил поболтать каждый вечер, а однажды с ним пришла и Жуюй. Когда Можань стало лучше, она садилась, прислонясь к подушке, а он усаживался верхом на стул у входа в комнату. Вначале они были друг с другом неестественно вежливы, но вскоре Боян стал таким же, каким был. Еще несколько человек в классе, сказал он, подцепили ту же болезнь, но им с Жуюй повезло; до контрольных в середине полугодия всего две недели, но Можань не нужно беспокоиться из-за пропусков: он все с ней пройдет, когда она немного окрепнет. На биологии завтра надо будет резать лягушек, от чего, он знает, Можань не была бы в восторге, так что, может быть, и к лучшему, что она пока болеет; кстати, слыхала ли она, что сестра Шаоай тоже нездорова? Когда все на работе или в школе, они с Шаоай могут проводить время вместе, чтобы не было скучно.

– Что с сестрой Шаоай? – спросила Можань, удивленная, что родители ничего ей не сказали.

Боян ответил, что, вероятно, тот же вирус. Он спросил, помнит ли она, как болела вместе с ним корью, и она сказала, что, конечно, помнит. В третьем классе Можань и Бояна не обошла эпидемия кори, и его бабушка взяла ее к себе, чтобы изолировать обоих от остального двора; утром и вечером она поила их темной, горькой настойкой трав, а больше ничем не докучала, оставляя их с шахматами и радио. В шахматы Можань играла ужасно. Всякий раз, как она оказывалась в проигрышном положении, Боян менялся с ней сторонами, и ее поражало, что, как бы плохо она ни начинала игру, ему удавалось кардинально все изменить; иногда они менялись фигурами несколько раз за игру, пока она не теряла их почти все, красные и черные, и тогда им ничего не оставалось, как согласиться на ничью.

Это были счастливейшие дни, подумала она, но не сказала Бояну, у которого впереди были дни еще более счастливые.

В отличие от Можань, которая поправлялась день ото дня, Шаоай делалось все хуже. К тому времени, как Можань позволили пойти в школу, у нее мало что было на уме, кроме болезни Шаоай, – та несколько дней назад впала в кому. Врачи не знали, что и думать, гриппозные симптомы быстро сменились другими, более серьезными: выпадением волос, рвотой, судорогами, утратой многих мозговых функций; результаты анализов не приносили разгадки.

Перед тем как поехать на выходные к родителям, Боян попросил Можань позвонить ему, если будут новости про Шаоай. Тетя и Дядя каждый день по очереди дежурили при ней в реанимации; соседи предлагали иногда их подменять, но они отказывались, говоря, что лучше им быть на месте, пока нет определенного диагноза.