Июнь Ли - Добрее одиночества

В воскресенье после обеда Можань пришла в дом Шаоай, желая найти Жуюй. Утром они вместе готовились к контрольным. Теперь Дядя лег поспать, а Жуюй кормила Дедушку рисовой кашицей. В эти дни Жуюй немалую часть свободного времени посвящала уходу за Дедушкой, который один был избавлен от тревоги, окутавшей двор, точно темным туманом. Казалось, с каждым днем, какой Шаоай оставалась в коме, еще один человек начинал отчаиваться. За воскресным завтраком мать Можань сказала, что теперь, может быть, надо возлагать надежду на другой исход:

– Шаоай наверняка уже не станет опять здоровым, нормальным человеком – нет-нет да и приходит в голову, что всем было бы легче, если бы ее родители позволили ей уйти.

В маленькой Дедушкиной спальне-клетушке Жуюй выглядела задумчивой. Покормив Дедушку и вытерев ему лицо и шею полотенцем, она тихо сказала Можань, что будет сидеть с Дедушкой, пока он не заснет. Я с тобой посижу, прошептала в ответ Можань. Жуюй бросила на нее взгляд, говоривший, что она не рада ее обществу. И все же Можань ничего не могла с собой поделать: ей было бы слишком не по себе, находись Жуюй вне поля ее зрения. В будни Боян постоянно был рядом с Жуюй, но в воскресенье, да еще в такое, когда у всех на уме только одно, Можань особенно не хотелось оставлять ее без присмотра.

Обе молчали. Дедушка выглядел уставшим и вскоре задремал. Единственное окно под потолком было открыто, и Можань смотрела на голубое небо за ним, слушала, как несколько воробьев чирикают и клюют что-то на крыше. Осень скоро кончится, а зимой на перекрестках торговцы будут жечь костры в металлических бочках, а потом печь в углях сладкий ямс и каштаны. В прошлые зимы Можань и Боян часто останавливались у какой-нибудь бочки и выбирали самый большой клубень, его фиолетовая или коричневая кожура была обгорелой, сморщенной. Сейчас Можань легко могла представить себе, как Жуюй и Боян делят ямс надвое, улыбаясь друг другу сквозь пар, идущий от золотистой внутренности клубня.

Можань пресекла эту мысль, стыдясь своего эгоизма, своей сосредоточенности на мелких собственных болях, когда жизнь Шаоай в опасности. Можань не верила, что Шаоай умрет, и эти дни перед ее грядущим выздоровлением напомнили Можань тот случай в детстве, когда она потеряла сознание в муниципальной бане. Воздух, наполненный густым горячим паром, давил на нее, а взрослые, которым было привольно без одежды, громко сплетничали; их голоса, смешиваясь с шумом душей и плеском горячей воды, звучали точно издалека. Когда ноги у Можань подкосились, последним, о чем она успела подумать, было то, что надо крепко держать мыло: ароматное мыло стоило недешево.

В любой день сейчас, в любую минуту Тетя или Дядя могли прийти с какой-нибудь хорошей новостью: поставлен диагноз, или, лучше, вирус отступил, и Можань опять задышит свободно, как тогда, очнувшись в прохладной раздевалке, – правда, мыло выскользнуло, пропало. Когда-нибудь соседи по двору будут вспоминать эти дни как время, когда Шаоай болела чем-то непонятным, подобно тому, как они будут говорить про день в мае, когда на перекрестке поблизости был сожжен танк, или про день в июне, когда двоюродный брат учителя Пана отвез три трупа с Площади в больничный морг на своем трехколесном велосипеде с большим кузовом. А может быть, Можань будет даже думать про эти дни как про начало большой любви между Бояном и Жуюй. Жизнь, оглядываясь назад, можно свести к чему-то простому, к совокупности историй, и в таком же ключе мы живем дальше, обменивая свою юную веру в счастье – а счастье в этом возрасте почти всегда значит быть хорошим, правильным, любимым – на то, чтобы меньше чувствовать, меньше страдать.

Калитка двора открылась, и по движению к ней соседей стало ясно, что вернулась Тетя. Можань посмотрела на часы – два часа, Дяде еще не пора заступать на вахту. Мгновенно Можань ощутила прилив надежды: врачи поняли наконец, как лечить Шаоай, – но надежда умерла, когда она услышала голос Тети.

– Нет, она все так же, – ответила Тетя соседям. – Но один врач спросил меня, был ли контакт с химическими веществами. Я говорю: нет, она по международной торговле и отношениям, но он сказал, симптомы все больше напоминают один случай отравления, который он видел в семидесятые.

Несколько соседей ахнули.

– Отравления? Но как, откуда?

– Не знаю, – сказала Тетя. – Мы понятия не имеем, как она перед этим время проводила, с кем встречалась. Я потому раньше пришла, что хочу поискать телефоны, с кем она училась, спросить у них.

Можань перевела взгляд на Жуюй. Та неотрывно смотрела на Дедушку, как будто ее завораживал ритм его мелкого дыхания. Поколебавшись, Можань взяла Жуюй за локоть.

– Пойдем, – сказала Можань. – Мне надо с тобой поговорить.

Жуюй не стала противиться и первая двинулась к себе в спальню. Там села на кровать и подняла ясные глаза. Можань пододвинула стул и села напротив, чувствуя себя так, будто сама совершила преступление и должна завербовать Жуюй в сообщницы, обеспечивающие прикрытие.

– Где вещество, которое ты взяла из лаборатории? – спросила Можань.

– Его нет.

– Куда оно делось?

– Не знаю, – ответила Жуюй. – Я положила пробирку в свой ящик, но она исчезла.

– Когда?

– Не могу сказать точно. Несколько дней назад, – промолвила Жуюй с раздражением. – Я ведь не такая, как ты, Можань, я тут не дома. Тут ничего мне по-настоящему не принадлежит. Если кто-то берет у меня любую вещь, что я могу сделать? Только пожать плечами: пользуйся, не стесняйся.

Смутившись, Можань не знала, что на это сказать.

– Ты думаешь, я отравила сестру Шаоай? – спросила Жуюй, глядя Можань в глаза с иронической полуулыбкой. – Это допрос?

– Нет! Но ты слышала, что сейчас сказала Тетя? Врачи думают, это мог быть химический яд.

– А до этого они говорили – менингит. Завтра могут еще что-нибудь сказать.

– Почему ты ничего не сказала, когда сестра Шаоай заболела?

– О чем? На прошлой неделе все подхватили грипп. А потом они стали говорить, что это бактериальная инфекция.

– Ты не думаешь, что это Шаоай взяла пробирку?

– Не знаю.

– Она тебя про нее спрашивала?

– По-твоему, люди спрашивают разрешения, когда что-то у тебя берут?

Можань захотелось взяться за Жуюй и потрясти. Может быть, еще не поздно, может быть, они успеют спасти человеческую жизнь!

– Что за вещество ты там взяла, ты не помнишь?

Жуюй покачала головой.

– Я не говорила, что я что-то взяла.

– Это очень серьезно, как ты не понимаешь! Давай пойдем к Тете и Дяде, расскажешь им. И позвоним Бояну и его маме.

– Тебе кажется, – промолвила Жуюй, поднимая на Можань глаза, – сестре Шаоай это понравится, если она и правда хотела покончить самоубийством?