Симона Бовуар - Зрелость

В любом случае, даже если бы мы были более прозорливыми, наше существование не стало бы разительно иным, ибо для нас имело значение не столько точное расположение, сколько движение вперед. Само смятение, которое я преодолевала, упорно направляло меня к цели, которую с давних пор я себе определила: писать книги.

Ибо такова была, неискоренимо связанная с первой, вторая из моих задач. Чтобы моя жизнь меня удовлетворяла, мне необходимо было отвести значительное место литературе. В отрочестве и ранней юности моя склонность была искренней, но бессодержательной; я ограничивалась заявлением: «Хочу быть писателем». Теперь речь шла о том, чтобы определить, о чем я хочу писать и в какой мере могу это делать. Когда-то я дала себе клятву в двадцать два года закончить большое произведение, в котором выскажу все; однако мне было уже тридцать лет, когда я приступила к «Гостье», своему первому опубликованному роману. В семье и среди друзей детства шептались, что я бездарность. Мой отец досадовал. «Если у нее есть что-нибудь за душой, пусть покажет». Я не торопилась. Извлечь из небытия и из себя первую книгу, которая выдержит любую критику, — такое начинание, я знала, кроме исключительно удачного стечения обстоятельств, предполагает много попыток и ошибок, большой работы и большого количества времени. Писать — это ремесло, говорила я себе, которому обучаются в самом процессе писания. Десять лет — это все-таки много, и в течение этого времени я измарала много бумаги. Не думаю, что столь упорная неудача объясняется лишь моей неопытностью. Начиная писать «Гостью», я была не более искушенной. Следует ли признать, что к этому времени я «нашла сюжет», в то время как прежде мне нечего было сказать? Однако мир вокруг всегда существует: что значит нечего ? При каких обстоятельствах, почему, каким образом открываются вещи, чтобы сказать о них?

Литература появляется, когда в жизни что-то разлаживается; первое условие для писания — Бланшо хорошо показал это на примере парадокса Эйтре, — когда реальность перестает быть само собой разумеющейся ; тогда только ты способен ее увидеть сам и дать увидеть другим. Оставив позади скуку и рабство моей юности, я была подхвачена вихрем, ошеломлена, ослеплена; могла ли я почерпнуть в своем счастье желание бежать от него прочь? Мои рабочие правила лишены были содержания до того дня, когда над счастьем нависла угроза и когда в тревоге я обрела определенное одиночество. Злоключения трио не только снабдили меня сюжетом для романа, они дали мне возможность разрабатывать его [90] Все, что я написала потом, подтверждает необходимость определенного отступления для ясности понимания. О путешествиях и пейзажах, которые так много значили для меня, я говорила вскользь, потому что была их неотъемлемой частью. В Португалии я задалась вопросом об удовольствиях и постыдстве туризма и раскрыла их обман: мне захотелось объясниться по этому поводу. Между представлением, какое у меня было об Америке, и ее правдой существовала огромная разница: это расхождение побудило меня рассказать о моих открытиях. Наконец, Китай поставил передо мной множество проблем и заставил в какой-то мере устыдиться: я отреагировала, попытавшись рассказать об этом. Но Италия, Испания, Греция, Марокко и столько других стран, куда я погружалась без задней мысли: покидая их, у меня не было никакого резона что-то о них сказать, сказать мне было нечего, я и не говорила. .

Несмотря на мою беспомощность и неудачи, я по-прежнему продолжала верить, что когда-нибудь напишу книги, которые издадут; это будут исключительно романы, думала я; на мой взгляд, этот жанр превосходил все другие, поэтому, когда Сартр писал заметки и хронику для «НРФ» и «Эроп», мне казалось, что он напрасно тратит свои силы. Мне страстно хотелось, чтобы публика полюбила мои произведения; тогда, подобно Джордж Элиот, которая смешивалась в моем представлении с Мэгги Талливер, я сама стану воображаемым персонажем: я обрету его необходимость, красоту, сияющую прозрачность; именно к такому преображению были устремлены мои чаяния. Я восприимчива, и до сих пор остаюсь таковой, ко всем отблескам, отражающимся на стеклах или в воде; зачарованная, я с интересом неотрывно следила за ними: я мечтала раздвоиться, стать тенью, которая проникает в сердца и будет тревожить их. Этому призраку вовсе не обязательно было иметь связи с человеком во плоти: анонимность меня вполне бы устроила. Только в 1938 году, как я уже говорила, в какой-то миг мне захотелось стать кем-то известным, чтобы получить возможность узнать новых людей.

Мой мир изменился совсем иным образом, но прежде чем говорить об этом, я хочу сделать несколько замечаний. Я знаю, что, читая эту автобиографию, некоторые критики обрадуются: они скажут, что она полностью противоречит «Второму полу»; они уже говорили это по поводу «Воспоминаний». Это потому, что они не поняли моего прежнего эссе и даже наверняка говорят о нем, не удосужившись прочитать.

Разве я когда-нибудь утверждала, что женщины — это мужчины? Разве говорила, что я — не женщина? Напротив, моей целью было определить в его своеобразии женский удел, который является и моим. Я получила положенное девушке образование; по окончании учебы мое положение соответствовало положению женщины в обществе, где полы представляют собой две разделенные касты. При разных обстоятельствах я не раз вела себя как женщина, каковой и являлась [91] Мою концепцию от традиционной отличает то, что, на мой взгляд, женственность не является ни сущностью, ни природным качеством — это данность, созданная цивилизациями на основе некоторых физиологических данных. . По причинам, которые я, в частности, изложила в эссе «Второй пол», женщины больше, чем мужчины, испытывают потребность в сводах над головой; им не дано такого склада характера, который порождает авантюристов в том смысле, какой вкладывал в это слово Фрейд; они не решаются изменить коренным образом мир, о котором идет речь, так же как и взять на себя за него ответственность. Поэтому меня устраивало жить подле человека, которого я считала выше себя; мои стремления, хотя и упорные, оставались робкими, и если ход событий в мире интересовал меня, то все-таки это было не моим делом. Между тем вы видели, что я придавала мало значения реальным условиям своей жизни: ничто, полагала я, не стесняло моей воли. Я не отрицала свою женственность, но и не мирилась с ней: я об этом не думала. У меня были та же свобода и та же ответственность, что у мужчин. От проклятия [92] Страдают ли они от этого, приспосабливаются или радуются этому, в конечном счете, — это всегда проклятие; с тех пор как я написала «Второй пол», моя убежденность по этому поводу только укрепилась. , которое тяготеет над большинством женщин в виде зависимости, я была избавлена. Зарабатывать себе на жизнь — само по себе это не цель, но только так можно достичь надежной внутренней самостоятельности. Если я с волнением вспоминаю свое прибытие в Марсель, то потому, что наверху большой лестницы я почувствовала, какую силу давало мне мое ремесло и даже те препятствия, с которыми оно вынуждало меня сталкиваться. Быть материально самодостаточной — это значит ощущать себя полноценным индивидом; исходя из этого, я могла отказаться от морального паразитизма и его опасных удобств. С другой стороны, ни Сартр и никто из моих друзей никогда не проявлял по отношению ко мне комплекса превосходства. Поэтому мне никогда не казалось, что я обездолена. Сегодня я знаю: чтобы описать себя, я прежде всего должна сказать: «Я — женщина», но моя женственность не служит мне ни помехой, ни оправданием. В любом случае это одна из предпосылок моей истории, а не объяснение.