Симона Бовуар - Зрелость

Отец мадам Лемэр построил виллу «Пуэрта дель Соль» в ту пору, когда эта часть побережья была еще пустынной; ее окружал засаженный соснами большой парк, спускавшийся к морю в конце провансальской прибрежной полосы. Мы завтракали на террасе, глядя, как подскакивают лыжники на голубой воде, окруженные шумом моторных лодок: однажды утром мы с интересом присутствовали на соревнованиях по слалому. Сартр писал, я читала: в ту пору мне плохо удавалось сочетать работу с досугом. К полудню мы шли на пляж, и Сартр учил меня плавать: я могла держаться на воде, но никогда не проплывала больше десяти метров. Сартр мог преодолеть целый километр, вот только оказавшись один на просторе, он убеждал себя, что вот-вот из глубины вод выскочит огромный осьминог и утащит его в бездну, и поспешно возвращался на твердую землю. Я любила приходить около двух часов в прохладу виллы, где закрывались все ставни. Мы ели салаты с анчоусами, холодную рыбу, иногда чесночный соус, который нас усыплял. К обеду и к ужину всегда являлись гости: дети Лемэр любили своих друзей, а их было много. Марко тоже провел какое-то время в «Пуэрта дель Соль». Он только что, в который раз, потерпел неудачу на прослушивании, которое должно было открыть ему двери в Оперу, опять он испытывал муки любви, и угроза войны его ужасала. Он лысел, обрастал жиром, дурнел, поэтому настроение у него было горестным. Он воображал, будто мадам Лемэр, Сартр и я обсуждаем его, и подслушивал наши разговоры: один раз мы застали его у двери, в другой раз — под окном; он извинился с прежним громким смехом, который теперь звучал на редкость неестественно; он искал себе союзников, строил интриги. Между некоторыми завсегдатаями дома существовали разногласия, и мы, как обычно, проникались горячим сочувствием к их проблемам; мы обсуждали их с мадам Лемэр, строили предположения, не скупились на пристрастные осуждения. Марко развлекался, смешивая карты, ради удовольствия навредить всем. Жаклин Лемэр он лживо сообщил неприятные слова, будто бы сказанные Сартром в ее адрес: она пожаловалась, ну и началось! Сартр часто впадал в безобидный гнев, однако я очень редко видела его разгневанным всерьез; когда он поддавался такому порыву, на лицо его страшно было смотреть, несколькими словами он уничтожал противника: Марко плакал. Чтобы скрепить наше примирение, он отвез нас с мадам Лемэр в Канны в кабачки, где собирались травести. Между тем, поскольку я не работала, дни казались мне слегка томительными. Временами голубизна неба, голубизна моря угнетали меня, и у меня тоже создавалось впечатление, будто что-то там скрывается: не осьминог, но что-то ядовитое. Это спокойствие, это солнце — всего лишь притворство: вот-вот все внезапно рухнет.

В самом деле. Все рухнуло. Однажды утром из газет мы узнали о заключении германо-советского пакта. Какой удар! Сталин предоставлял Гитлеру свободу напасть на Европу; надежда на мир окончательно рухнула: сначала именно этот факт поразил нас. К тому же, сдержанно относясь ко всему происходившему в СССР, мы все-таки считали, что он служит делу мировой революции; пакт резко подтверждал правоту троцкистов, Колетт Одри, всех левых оппозиционеров: Россия стала империалистической державой, замкнутой, как прочие, на своих эгоистических интересах. Сталину наплевать было на европейский пролетариат. До этого дня сквозь сгущавшийся мрак можно было видеть пылающий огонь надежды: теперь он погас. Тьма спускалась на землю и в наши сердца.

Нам с Сартром захотелось провести несколько дней вдвоем, и мы покинули Жуан-ле-Пен. Возвращаться сразу в Париж не имело смысла. Мы собирались отправиться в Пиренеи. С некоторой тревогой на сердце мы прощались с мадам Лемэр и даже с Марко: при каких обстоятельствах мы встретимся вновь? Поезд из Жуана в Каркасон был набит военными, вызванными из отпуска, они уже требовали себе права ветеранов войны. «Мы, которых завтра могут убить», — говорили они, решительно занимая забронированные другими места. Я нашла крепостные стены Каркасона ужасными, зато мне очень понравились улочки города. Под грабами, в маленьком безлюдном ресторанчике мы выпили белого вина, беседуя о войне, о послевоенном времени, и радовались тому, что мы вместе перед лицом несчастья. Передвигаясь в автобусах, мы посетили небольшие города, церкви, монастыри; в Мон-Луи шел дождь, и мы увидели на стенах первые объявления о мобилизации; мы решили вернуться в Париж, но еще день провели в Фуа. В отеле «Барбакон» мы отведали потрясающий обед — закуску, форель, рагу, гусиную печень, сыр и фрукты — все это с местным вином, и Сартр рассказал мне, как в третьем томе «Дорог свободы» Брюне, возмущенный германо-советским пактом, выйдет из Коммунистической партии; он придет просить помощи у Матье: необходимое переворачивание ситуации, изложенной в первом томе. А потом мы пошли прогуляться вдоль реки с чистыми водами; мы говорили друг другу, что в любом случае эту природу, этот спокойный городок война не затронет и что мы снова увидим их невредимыми после : это позволяло нам за что-то зацепиться. Мы говорили друг другу, что дело сделано, что мы смирились с этой войной; мы шагали беспечно, пытаясь убедить себя, что спокойствие наших жестов и безмятежность пейзажа отвечают состоянию наших сердец. Это притворство длилось недолго. В 19.30 мы сели на поезд до Тулузы, откуда нам предстояло сразу же пересесть на скорый до Парижа; но он был полон, и два с половиной часа мы провели на битком забитом темном вокзале, где слабо светили несколько фиолетовых звездочек. Эта встревоженная толпа и эта тьма предвещали бедствие: я уже не могла отвести его, оно пронзало меня до мозга костей. Прибыл второй скорый, толпа ринулась к нему: мы оказались достаточно проворными, чтобы отвоевать в жесткой схватке два угла.

Наступил август, и в Париже все было закрыто: рестораны, театры, магазины. Никто из наших друзей не вернулся: Ольга находилась в Бёзвиле, Бост — в амьенской казарме, Панье — в деревне у семейства своей жены, моя сестра с родителями — в Ла Грюйер, Низан — на Корсике, именно с ним нам больше всего хотелось поговорить; мы не могли понять, почему он так плохо был осведомлен. Он рассказывал нам, что в редакции «Се Суар» были важные люди, которые не любили его, но при таких серьезных обстоятельствах всякая неприязнь должна была бы отступить. Как он отреагировал? Ни в своей частной жизни, ни в политической он не был человеком, способным проглотить любую пилюлю; коммунизм представлял для него нечто такое, чему пакт противоречил. Мы много думали о нем. Нас вообще занимала судьба коммунистов: некоторых активистов арестовали; «Юманите», «Се Суар» были под запретом. Ситуация сложилась нелепая и неприятная, поскольку, в конце-то концов, французские коммунисты находились в авангарде борьбы с фашизмом. Нас смущали и многие другие вещи, и в газетах, и в разговорах, которые мы слышали на террасах кафе. Не без причины пресса с давних пор изобличала действия некой «пятой колонны», которая наверняка представляла реальную опасность. Однако можно было догадаться, что она послужит предлогом для нарастания волны шпиономании , еще худшей, чем та, что свирепствовала в 14—18-х годах. Смесь бравады и трусости, пустозвонства и паники, ощущавшаяся в воздухе, приводила нас в уныние.