Симона Бовуар - Зрелость

Есть другие объяснения частностей, которых я опасаюсь. Я пытаюсь представить события, насколько возможно, откровенно, не искажая их двусмысленности и не сковывая ложным синтезом: они открыты для толкования. Тем не менее я отвергаю подходы, которые некий психоанализ, до крайности упрощенный, вознамерится применить по отношению к ним; наверняка скажут, что Сартр заменил мне отца, а Ольга стала подобием ребенка: в глазах таких доктринеров взрослых отношений никогда не бывает; им неведома диалектика, которая от детских лет до зрелости — начиная от истоков, значение коих я не могу недооценивать — преображает эмоциональные отношения: она их сохраняет, но превосходит, и в это превосходство вовлекается объект, к которому возникает новое чувство. Разумеется, моя привязанность к Сартру отталкивается от детства, но и отражает то, чем был он сам. Безусловно, дабы заинтересоваться Ольгой, требовалась моя готовность к этому и чтобы мое желание тратить свои силы на кого-то не оказалось уже удовлетворенным: однако в реальности существовала личность Ольги и своеобразие нашей дружбы. Сделав эти оговорки, я и поныне верю в теорию «трансцендентального эго»: «я» — всего лишь объект, существование которого подчинено действию закона вероятности, а тот, кто говорит «я», различает только контуры своей личности; другой может иметь о ней более четкое и правильное представление. Еще раз, это изложение никоим образом не является объяснением. И если я предприняла его, то в значительной степени потому, что знаю: познать себя нельзя никогда, можно только рассказать о себе.

Беда в том, что когда берешься за долгосрочное произведение, выстроенное с неукоснительной точностью, то задолго до того, как работа подойдет к концу, перестаешь сам себе соответствовать: настоящий момент не находит там отражения. Над «Гостьей» я начала работать в октябре 1938 года, а закончила в начале лета 1941 года; на протяжении этого времени события и персонажи влияли друг на друга, последние главы вынудили меня пересмотреть первые, каждый эпизод был осмыслен заново в свете общего целого, но внесенные изменения были подчинены внутренним требованиям книги: они не отражали мою собственную эволюцию; из современности я заимствовала лишь определенные второстепенные факты. Роман был задуман и создан, чтобы выразить прошлое, с которым я прощалась: именно потому, что я становилась другой, отличной от той, которую описывала, моей сегодняшней правде не нашлось в нем места. Проходили недели и даже месяцы, когда я не способна была работать, но как только я бралась за свою рукопись, я погружалась в прошлое, я воскрешала прежний мир. На напечатанных страницах я не нахожу следов тех дней, когда писала их: ни утреннего, ни вечернего света, ни трепета страха или ожидания — ничего.

Однако, пока я старательно извлекала их из небытия, время раскололось, земля дрогнула, и я начала меняться. До тех пор я заботилась лишь о том, чтобы обогатить свою личную жизнь и научиться облекать ее в слова; постепенно я отказалась от квазисолипсизма, от иллюзорного суверенитета своих двадцати лет; я постигла смысл существования другого, однако значение для меня все еще имели индивидуальные отношения с людьми, с каждым в отдельности, и я упорно стремилась к счастью. Внезапно История обрушилась на меня, я раскололась, оказавшись разбросанной по разным концам земли, связанная каждой своей клеточкой со всеми и с каждым. Идеи, ценности — все перевернулось, и даже само счастье утратило свою значимость. В сентябре 1939 года я писала: «Для меня счастье представляло собою прежде всего особый способ овладения миром; если мир меняется до такой степени, что этим способом уже невозможно им овладеть, то счастье не имеет больше прежней значимости». И в январе 1941 года я снова писала: «Какой убогой кажется мне моя давнишняя мечта о счастье! Десять лет она подчиняла себе мою жизнь, но теперь я верю, что почти совсем от нее избавилась». На самом деле до конца я от нее так никогда и не избавилась. Скорее, я перестала мыслить свою жизнь как независимое начинание, замкнутое на себе; мне понадобилось заново устанавливать свои отношения с миром, облика которого я больше не узнавала. Об этих изменениях я и собираюсь рассказать.

В начале лета 1939 года я еще не перестала окончательно надеяться. Упрямый голос продолжал нашептывать мне: «Со мной этого не случится; только не война, только не мне». Гитлер не решится напасть на Польшу. Трехсторонний договор в конце концов будет заключен и испугает его. Я все еще строила мирные планы. Момент был неподходящий, чтобы, как мы намеревались, воспользоваться услугами Интуриста и познакомиться с СССР. Но если все уладится, мы могли бы отправиться в Португалию. Хорошо, говорил Сартр, но добавлял, что наверняка ничего не уладится. Он предостерегал меня: лучше уж не прятаться от правды, иначе, когда она грянет, я буду не готова ее вынести и сникну. «Но как готовиться к ужасу?» — вопрошала я себя. Бесполезно стремиться приручить его, я только понапрасну потрачу силы; в любом случае мне придется импровизировать. Я решительно поставила заслон своему воображению.

Мадам Лемэр пригласила нас провести начало августа на ее вилле в Жуан-ле-Пен. 15 июля я с рюкзаком на спине отправилась в Прованс одна. Это было самое прекрасное из всех моих пеших путешествий: гора Ванту, горная цепь Люр, Нижние Альпы, Кейра, Приморские Альпы. Фернану, находившемуся в Ницце вместе со Стефой, пришла мысль пойти со мной на несколько дней. Он присоединился ко мне в Пюже-Тенье, на нем были великолепные ботинки, подбитые гвоздями. В первый день мы восемь часов весело прошагали по красным холмам. На следующий день мы пошли в девять часов через горы, от Гийома до Сент-Этьен-де-Тине. Вечером он лег, дрожа в лихорадке. На другой день я без него совершила длительный подъем, и, когда встретилась с ним вечером, он решил вернуться в Ниццу. Я продолжила свой путь без него. Над Сен-Вераном я взбиралась на высоту более трех тысяч метров по заброшенным вершинам, где спугнула стадо серн. Когда я шла вдоль итальянской границы, мне встретились передвигавшиеся солдаты; офицеры дважды подозрительно проверяли мои документы. Ларш, куда я добралась вечером после особенно долгого этапа пути, был занят войсками, найти кровать было невозможно: я разделила ночлег с женой сельского полицейского, чистенькой старушкой. Я не думала ни о чем, кроме зверей, цветов, камней, горизонтов, об удовольствии иметь ноги, желудок, легкие и о том, как побить собственные рекорды.

В Марселе я встретилась с Сартром и Бостом, который находился в увольнении. Оба считали войну неизбежной; немцы уже проникали в Данциг; и речи не было о том, чтобы Гитлер отказался от своих намерений или чтобы Англия не выполнила взятых на себя обязательств в отношении Польши. Впрочем, Сартр вовсе не желал нового Мюнхена, однако мобилизация его не радовала. Мы отправились поесть буйабес в Мартиг; солнце заливало раскрашенные лодки и рыболовные сети. Мы сели у самой воды на огромные каменные глыбы с острыми краями: это было не слишком удобно, но Сартр любил неудобство. Глядя в голубые небеса, мы вслух беспечно фантазировали: что лучше — вернуться с фронта слепым или инвалидом, без ног, без рук? Будут ли бомбить Париж? Используют ли газ? Через день Бост покинул нас, а мы еще остались в городе на два или на три дня. Как-то ближе к вечеру мы сидели в Старом порту на террасе «Брюлёр-де-Лю», мимо проходил Низан с огромным резиновым лебедем в руках: вечером с женой и детьми он отплывал на Корсику, где должен был встретиться с Лораном Казановой. Он выпил с нами по стаканчику и доверительно сообщил торжествующим тоном, что трехстороннее соглашение вот-вот будет подписано; всегда такой сдержанный, он говорил с лихорадочным ликованием. «Германия будет на коленях!» — заявил он. Занимаясь внешней политикой в газете «Се Суар», он, видимо, был посвящен в секреты богов, и его оптимизм нас утешил. Мы пожелали друг другу мирных и счастливых каникул, и он, со своим лебедем в руках, покинул нас навсегда.