Симона Бовуар - Зрелость

Она не уменьшилась после моего возвращения в Париж; были и другие статьи, довольно многочисленные и по большей части хвалебные. Многие осуждали аморальность среды, которую я описывала; даже Арлан сожалел, что мои герои были одержимы постельными историями; действительно, в ту пору Виши запрещало «Тартюфа» и отрубало голову подпольной акушерке, занимавшейся абортами; все женщины были целомудренными, все девушки — девственницами, мужчины — верными, дети — невинными; и все-таки такая чрезмерная обидчивая стыдливость удивила меня: в «Гостье» так редко ложатся в постель! Зато я была приятно удивлена, прочитав замечания, сделанные Тьерри Молнье относительно Франсуазы, ее упорного стремления к счастью: я находила их справедливыми, и они застали меня врасплох; стало быть, моя книга обладала значимостью некоего объекта: в какой-то мере она ускользала от меня. Между тем я с радостью отмечала, что не изменила своим намерениям. Габриэль Марсель написал мне в очень любезном письме, что Ксавьер представляется ему безупречным воплощением Другого. Один мужчина в возрасте через Марко попросил меня о встрече; он рассказал мне о некой политической драме, весьма темной, в которой он был замешан, где движущей силой, как в «Гостье», была смертельная борьба двух сознаний. Таким образом, я убедилась, что темы, из которых я исходила, не потеряли в пути своего смысла. Я получила и другие письма; одно — от Кокто, другое, думаю, от Мориака. Рамон Фернандес, никогда не появлявшийся во «Флоре», пришел туда встретиться со мной; он примкнул к вражескому лагерю, и его поступок несколько смутил меня и вместе с тем тронул. В юности мне очень нравились его книги, и его предательство меня огорчило. Он располнел и носил белые гетры. Он поведал мне кое-что о сексуальной жизни Пруста, и это меня поразило.

Марко, который проник в свет, слышал благосклонные по отношению ко мне салонные разговоры; он передавал мне их с кислым видом: «Вы, верно, думаете, что друзья не отдавали вам должное!» — сказал он мне. Я с удовлетворением отметила его досаду. Неудачливый романист, с которым Сартр был немного знаком, встретил меня на втором этаже «Флоры». «Вам повезло! — сказал он мне. — Вы напали на хороший сюжет». Он покачал головой: «Да, это хороший сюжет, вам действительно повезло!» Я ожидала презрительного отношения Адамова. «Ну что, — сказала я ему, — вы видели? Это настоящий роман, с началом, серединой и концом: вам это очень не нравится?» Он покачал головой, его взгляд стал тяжелым. «Не то чтобы очень. Есть Ксавьер, — сказал он. — Есть Ксавьер». Из-за Ксавьер некоторые завсегдатаи «Флоры» находили для меня смягчающие обстоятельства, но большинство из них смотрели на меня с неодобрением; они жаловались Ольге, Мулуджи: я невыразительно рассказала о «Негритянском бале» и о его великолепном животном начале. Они не находили в этом романе ни одного из своих миров, а персонаж Франсуазы выводил их из себя. Особенно осуждали меня мужчины, женщины расходились во мнениях. Некоторые подходили ко мне: «Не могли бы мы время от времени встречаться?» Я уклонялась, и они казались обиженными. Один очень красивый молодой человек, Франсис Вентенон, с которым мы давно были знакомы лишь шапочно, проявил свое одобрение более изящным образом, он подарил мне пачку английских сигарет, что в ту пору было бесценным подарком; позже он часто приносил мне сигареты и английские романы, хотя, насколько я знала, он был совсем на мели.

Таким образом, своей книгой я вызывала любопытство, раздражение, симпатию; были люди, которым она нравилась. Наконец я сдержала обещания, данные себе в пятнадцать лет; наконец я получала вознаграждение за долгую нервную работу! Я не стала отравлять свою радость нескромными вопросами; я не спрашивала себя, какова абсолютная ценность моего романа, переживет ли он свое время: будущее это покажет. А пока мне довольно было того, что я преодолела первый порог: «Гостья» существовала для других, и я вошла в общественную жизнь.

Сколько бы ни занимал меня мираж Другого, я, даже разоблачив его в «Гостье», сама попалась на эту удочку, встретив себя в обличье некой другой. Говоря об издательстве «Галлимар», один журналист назвал меня «новой романисткой издательского дома»; слова веселым звоном отозвались в моей голове; эта молодая женщина с серьезным лицом, начинавшая свою писательскую карьеру, — как я ей завидовала бы, если бы она носила иное, не мое имя: и это была я! Я преуспела — настолько мой опыт был еще внове — в том, чтобы смешать себя с моим изображением: я пользовалась всем, что возвышало его. Если бы в том году мне присудили Гонкуровскую премию, я приняла бы ее с полным восторгом. А речь об этом шла; в марте [123] Дату перенесли с декабря на март. Премия Ренодо была присуждена двумя неделями позже. в «Галлимаре» мне сообщили, что у меня есть серьезные шансы. Национальный комитет писателей, сказал мне Сартр, не имеет ничего против того, чтобы я согласилась принять премию, если я не буду давать прессе ни статей, ни интервью. В тот день, когда шло обсуждение, я, как обычно, работала на втором этаже «Флоры»; однако я с некоторым нетерпением ожидала звонка, который должен был сообщить мне результат. Я надела новое платье, пошитое в Ла-Пуэз под руководством мадам Лемэр из искусственной материи, но красивого цвета электрик; свой тюрбан я сменила на более изысканную высокую прическу. Мысль о том, что с минуты на минуту вокруг меня может подняться большой шум, смущала меня, но привлекала. Однако меня не взволновало, когда я узнала, что премию присудили Мариусу Гру. Несколько дней спустя меня заверили, что я вполне подхожу для премии Ренодо; я находилась в Ла-Пуэз, когда из газет узнала, что лауреатом стал доктор Субиран, и на этот раз тоже у меня не было и тени сожалений. Я легко смирилась с этими неудачами не из гордости или равнодушия; дружеские отношения, которые у меня завязались, оказывали благотворное действие на мое самолюбие и вместе с тем не позволяли придавать ему значение.

От прежних наших дружеских связей мало что оставалось; время или же расстояние ослабило эти связи, отсутствие лишало нас их; мы встречались почти исключительно с «семьей»; в моей жизни произошла огромная перемена, когда внезапно круг наших отношений расширился.

«Призрачная Африка» и «Пора зрелости» Мишеля Лейриса поразили нас своей дотошной искренностью, яркостью стиля, лирического и вместе с тем отстраненного; нам захотелось познакомиться с их автором; Сартр встретил его в Национальном комитете писателей, и я уже говорила, что Лейрис писал о «Мухах» в «Леттр франсез». В июле, во время моего отсутствия, Сартр ходил на ужин к Лейрисам, а в октябре они пригласили меня вместе с ним. Сартр забыл номер их дома, и мы больше получаса блуждали по набережной Гран-Огюстен, прежде чем нашли нужную дверь. С бритой головой, одетый строго, с чопорными движениями, Лейрис немного смутил меня, несмотря на подчеркнутую сердечность его улыбки; но Зетта сразу меня успокоила; в ее голубых глазах отражалась юная девушка, в то время как ее голос и обращение обладали чуть ли не материнской теплотой. Обыденно меблированная квартира была заполнена книгами и современной живописью: картинами Пикассо, Массона, Миро, прекрасными картинами Хуана Гриса, по его же рисункам была выполнена обивка стульев в кабинете. Из окон открывался широкий вид на воду и камни. Лейрис работал в Музее Человека. Зетта управляла галереей своего шурина Канвейлера, который прославил большинство крупных художников-кубистов и обладал огромной коллекцией картин Пикассо. Он тайно проживал в этой квартире, нередко служившей убежищем для евреев и участников Сопротивления. Лейрисы знали множество знаменитых или известных людей и рассказывали нам о них массу историй. Они были тесно связаны с Джакометти и много говорили о нем. Лейрис, кроме того, вспоминал прекрасные времена сюрреализма, он со страстью переживал это приключение; в ту пору он густо пудрил лицо, а на его бритой голове друзья рисовали пейзажи. Он присутствовал на банкете, который вскоре после той войны состоялся на втором этаже «Клозри де Лила» в честь Сен-Поля Ру; в открытое окно он кричал во весь голос: «Да здравствует Германия!» Прохожие заставили его спуститься и объясниться; он это сделал и очнулся в больнице. Смесь мазохизма, экстремизма и идеализма доставляла ему множество жизненных впечатлений, мучительных и нелепых, которые он описывал бесстрастно, но не без некоторого удивления.