Симона Бовуар - Зрелость

Литература погрузилась в сон, зато случился довольно оживленный театральный сезон. Барро поставил в «Комеди Франсез» «Атласный башмачок». Многое раздражало нас в этой драме, когда мы прочитали ее несколько лет назад; однако нас восхищало то, что Клоделю удалось объединить в любви небо и землю. Он возмущал нас с тех пор, как написал свою «Оду маршалу», но нам было все-таки интересно послушать пьесу и посмотреть, как трактует ее Барро. Спектакль начался в шесть часов и продолжался более четырех часов: он держал нас в напряжении. Как травести Мари Бель меня смутила: у доньи Пруэз я предполагала больше мальчишеской грации, однако ее голос меня покорил: он воспламенял Африку и Америку, пустыню и океан, он обжигал сердца; Барро выглядел весьма тщедушным Родриго посреди этой неопалимой купины. Его мизансцены не соответствовали друг другу. Чтобы изобразить человеческими движениями морские волны, он, по счастью, вдохновился китайским театром; в других изобретениях узнавался новатор «Голода»; занавес не один раз поднимался над декорациями, достойными «Шатле». На выходе мы в растерянности задавались вопросом, какой путь он выберет. Чуть позже в «Карманном театре» молодая труппа показала «Грозу» по Стриндбергу: как режиссер и как актер Жан Вилар подавал большие надежды. Нам не нравились пьесы Жироду, и я не знаю, почему мы пошли смотреть «Содом и Гоморру»: вместе со всеми мы заметили появление ангела, которого звали Жерар Филип.

Клузо снял «Ворона» по сценарию Шаванса. Некоторые участники Сопротивления обвиняли его в поддержке вражеской пропаганды: показанный в Германии, фильм представил бы Францию постыдным образом. На самом деле фильм не вышел за границы страны. Друзья Клузо настаивали, что фильм осуждал анонимные письма, в то время как оккупанты призывали французов тайно доносить на своих соседей. Мы не думали, что «Ворон» оказывал какое-то моральное влияние или заслуживал патриотическое возмущение: мы считали, что Клузо талантлив.

В начале января я отправилась в заснеженные места. Сартр не сопровождал меня, но Бост поехал со мной в Морзин, где друзья сняли дом. На белых крышах деревни, на улицах, пахнущих мокрым деревом, я с нежностью обрела свое прошлое. Но у меня возникли осложнения; французская методика изменилась, инструкторы категорически запрещали использование поворота упором, приходилось все осваивать заново, и я жестоко мучилась. «Я отдала бы премию Ренодо, чтобы уметь резко тормозить поворотом на нижней части склона», — писала я Сартру. И все-таки я очень радовалась и много ела.

Однажды утром я обнаружила, что в спортивном магазине, где мне смазывали лыжи, все перевернуто: ночью подпольщики его ограбили. Хозяин отказывался платить налог, который они требовали; он сам виноват, говорили мне другие коммерсанты, более патриотичные или более предусмотрительные. Во всяком случае, в Морзине всем заправляли подпольщики, это подтвердило другое событие, я рассказала о нем Сартру в письме:

«Весь отель [125] Мы питались в отеле. взбудоражен: час назад, в половине седьмого вечера, явились трое подпольщиков с револьверами в руках, требуя некую Одетту; это неприятная элегантная курортница, она ужинает за соседним с нами столом и, похоже, работает на гестапо. Они схватили молоденькую дурочку, которая подружилась с Одеттой в последние дни, и поднялись к ней в номер, где вежливо проверили ее документы, а потом спустились в холл, где хозяин упорно угощал их аперитивом; постояльцы отеля, казалось, всей душой им симпатизировали. Они ждали Одетту, но ужин подошел к концу, а она так и не появилась: это был странный ужин, все взоры были обращены на ее пустой стол. Похоже, она донесла на множество людей, и в отеле все это знали. Я заметила, что она была очень общительна, но думала, что это просто кокетство; по вечерам она уходила с инструкторами, а в остальном выглядела девушкой из благопристойной семьи и не пропускала мессу. Трое типов заявили, что когда найдут ее, то убьют, и никто, даже ее подружка недельной давности, судя по всему, не горел желанием предостеречь ее… Кроме того, сегодня на лыжне я видела двух тевтонцев в форме, старательно упражнявшихся на лыжах, это выглядело, по меньшей мере, так же удивительно, как мусульманка на велосипеде…»

На самом деле кто-то, должно быть, предупредил Одетту, в отеле она больше не появлялась. А через три дня, возвращаясь в Париж и дожидаясь пересадки, на противоположной платформе я увидела ее красный блейзер; она разговаривала с людьми и казалась совершенно беззаботной.

Союзная авиация покорила небо; пресса негодовала по поводу «англо-американского терроризма», подтверждая новости, распространяемые Би-би-си: Рейнланд, Кёльн, Гамбург, Берлин были опустошены. На востоке немцы прогнулись перед советским наступлением. В феврале союзники высадились в Неттуно; войска, двигавшиеся из Салерно, чтобы соединиться с этими новыми частями, были остановлены в Кассино: произошло жестокое сражение, полностью уничтожившее знаменитый монастырь; однако англо-американцы продолжили свое наступление, скоро они войдут в Рим. Наше собственное освобождение было делом нескольких месяцев, а возможно, и нескольких недель. Военно-воздушные силы Великобритании готовили высадку, умножая налеты на Францию: они бомбили заводы, вокзалы, порты. Нант был снесен до основания. Жестоко пострадало парижское предместье. Сопротивление поддерживало эти усилия: взрывались немецкие грузовики, железнодорожники приводили в негодность локомотивы и путевое оборудование. В Савойе, Лимузене, Оверни набирало силу партизанское движение. Время от времени немцы нападали на его участников, брали в плен, расстреливали. В газетах то и дело сообщалось, что были убиты пятнадцать «уклонистов», двадцать «бандитов» или целая банда «предателей». Ходили слухи: на Севере, в Дордони, и в Центре немцы расстреляли все мужское население деревни, согнали женщин и детей и подожгли дома. В Париже оккупанты не расклеивали больше «уведомления» на стенах, зато они вывесили фотографии «иностранных террористов», которых 18 февраля приговорили к смерти, двадцать два из них были казнены 4 марта; несмотря на примитивность снимков, все эти лица, которые предлагали нам ненавидеть, были волнующими и даже прекрасными; я долго смотрела на них под сводами метро, с грустью думая, что я их забуду. Было много других героев, много других жертв, лиц которых нам не показали: покушения и репрессии усиливались. Думается, именно в то время Лотманн был казнен в Тулузе; тогда я узнала о смерти Кавайеса, о депортации Кана: мне вспомнилась девочка с черными косичками, выложенный красными плитками дом посреди мирных каштановых рощ и не верилось, что счастье может быть уничтожено в одно мгновение. Однако это было правдой. Сартр раза три в неделю бывал на собраниях Национального комитета писателей и Театрального национального комитета; если он задерживался, у меня перехватывало дыхание; так будет продолжаться пять, десять первых минут, а через два-три часа что мне делать? Мы ожидали разгрома Гитлера с лихорадочным ликованием, но до тех пор наши жизни могли быть уничтожены. В наших сердцах как-то уживались и радость и тревога.