Симона Бовуар - Зрелость

Однажды утром, придя во «Флору», мы увидели Мулуджи в смятении: только что арестовали Ольгу Барбеза и Лолу. Они были довольно тесно связаны, ни одна из них не занималась политической деятельностью, но накануне они пили чай у друзей, причастных к Сопротивлению; полиция забрала всех. Сартр поговорил с так называемым секретарем Лаваля, тот был очень смущен. Несмотря на множество попыток, Мулуджи и Барбеза не смогли добиться освобождения двух женщин, но по крайней мере удостоверились в том, что их не депортируют; действительно, они оставались в тюрьме Френ до июня.

Мы все достаточно притерпелись к тревоге, чтобы она коренным образом отравляла наши радости; мы весело поздравили Мулуджи, когда 26 февраля он получил премию «Плеяды», только что учрежденную «Галлимаром». В жюри входили Элюар, Мальро, Полан, Камю, Бланшо, Кено, Арлан, Ролан Тюаль и Сартр; секретарем был Лемаршан; они должны были присудить награду еще неизданной рукописи: лауреат получал сто тысяч франков, а «Галлимар» должен был опубликовать его книгу. Сартр голосовал за «Энрико», поддержанного также и Камю; у Мулуджи не было серьезных конкурентов, и он без труда победил. Ему это было очень нужно, поскольку в ту зиму он бедствовал, у него не было даже пальто, на улице он поднимал воротник своего пиджака и дрожал. Несколько писателей, таких же как и он, уроженцев Северной Африки, устроили в его честь обед в «Ахаггаре», пригласили и нас с Сартром; основным блюдом были бараньи котлеты, я до сих пор помню свое разочарование, когда заметила, что моя состояла из кости, покрытой малой толикой жира. Удача Мулуджи поразила Бубаля, потом возмутила; когда «Энрико» был напечатан [126] В январе 1945 г. , он пролистал его: «Сто тысяч франков за такую ерунду! Сто тысяч франков за рассказ о том, как спят со своей матерью! Да за такие деньги я тоже кое-что могу рассказать!» Мулуджи сразу же начал писать другие рассказы, которые появлялись в «Арбалете». Критика упрекала его повествование за «мизерабилизм», но все-таки оказала ему хороший прием.

Незадолго до этого мы принимали участие в другом литературном мероприятии. Пикассо написал пьесу «Желание, пойманное за хвост», напоминавшую произведения авангарда 20-х годов; это было отдаленное и запоздалое отражение пьесы Аполлинера «Груди Тиресия»; Лейрис предложил устроить публичную читку, и мы согласились; Камю взялся руководить всем, он держал в руках толстую палку, которой бил в пол, чтобы указать на смену картин; он описывал декорации и представлял персонажей, наставлял исполнителей, выбранных Лейрисом, которые упражнялись в течение нескольких вечеров. У Лейриса была главная роль, он с увлечением произносил монологи Толстоступа, Сартр исполнял роль Круглоконча, Дора Маар — Жирную Тревогу, жена поэта Юнье — Постную Тревогу. Очень красивая Зани Кампан — жена издателя Жана Обье, которая хотела играть в театре, изображала Ватрушку, а я — Кузину.

Читка состоялась около семи часов вечера в гостиной Лейриса; там поставили несколько рядов стульев, но пришло столько народа, что большое число слушателей осталось стоять в глубине комнаты и в прихожей. Мы встали спиной к окну, лицом к присутствующим, которые слушали нас и с благоговением аплодировали; для Сартра, Камю и для меня речь шла лишь о забаве, но в этом кругу принимали всерьез — по крайней мере, внешне — все, что делал Пикассо. Он тоже присутствовал, и каждый его поздравлял; я узнала Барро; мне указали на прекрасное лицо Брака. Часть публики ушла, и мы перешли в столовую, где изобретательность Зетты и щедрые подношения воскресили довоенное время; аргентинские миллиардеры, апартаменты которых украшали величайшие парижские художники и для которых Пикассо раскрасил дверь, принесли огромный шоколадный торт. Именно тогда, думается, я впервые встретилась с Люсьенной и Арманом Салакру, Жоржем Батаем, Жоржем Лимбуром, Сильвией Батай, Лаканом; комедии, книги, прекрасные образы превращались в людей во плоти, и я для них тоже немного существовала; как мир расширился и обогатился за несколько месяцев! И как я радовалась, чувствуя, что живу! Я позаботилась о своем туалете; Ольга одолжила мне свой свитер из красивой красной ангоры, Ванда — колье из крупных синих бусин. Пикассо обрадовал меня, похвалив такое сочетание. Я улыбалась, мне улыбались, я была довольна собой и другими, мое тщеславие было удовлетворено, дружба кружила мне голову. Шутки, болтовня, любезности, излияния, что-то спасало от пошлости все эти светские условности: они имели некий тайный терпкий привкус; год назад мы и представить себе не могли, чтобы собраться и провести вместе такие шумные и беспечные часы; заранее и вопреки всем угрозам, нависшим над многими из нас, мы праздновали победу.

К одиннадцати часам вечера большинство гостей разошлись. Лейрисы задержали исполнителей пьесы и нескольких самых близких; почему не продолжить праздник до пяти часов утра? Мы согласились, забавляясь непоправимостью своего решения, ибо, как только наступит полночь, его подкрепит принуждение: по своей воле и вопреки ей мы оказались заперты до рассвета в этой квартире, которую окружал запретный город. Мы утратили привычку бодрствовать допоздна; к счастью, оставалось достаточно вина, чтобы прогнать скованность. Никто не танцевал, чтобы не возмущать нижних жильцов, но Лейрис ставил потихоньку пластинки джаза. Красивым, как будто детским голосом Мулуджи спел «Камешки»; от Сартра потребовали «Ночных бабочек» и «Я продал душу дьяволу»; Лейрис и Камю прочитали сцену из какой-то изысканной мелодрамы; другие усердствовали, кто как мог. Временами меня охватывала сонливость, и тогда я особенно остро ощущала необычность этой ночи. Снаружи нас окружали оккупанты и их приспешники; улицы первратились в преграды; вместо того чтобы соединять дома, они их изолировали, и дома принимали истинный свой облик: бараков узников; Париж стал огромным лагерем. Мы отвергли это разъединение и если не нарушили правило, то, по крайней мере, преступили его: пить и разговаривать вместе средь тьмы — это было такое скрытое удовольствие, что оно казалось нам недозволенным, обретая прелесть тайных радостей.

Этот вечер продолжился для нас новыми отношениями. Год или два назад мы ужинали у Десносов с Дорой Маар и Пикассо, беседа шла вяло. Мы снова увидели Пикассо во время репетиций его пьесы и в день читки; он пригласил нас на обед в ресторан каталонцев [127] Ресторан располагался не там, где сегодня: он тоже находился на улице Гран-Огюстен, но на противоположном тротуаре. , где питался вместе с Дорой Маар, и несколько раз принимал нас в своей мастерской. Обычно мы ходили туда утром с Лейрисами. Он жил на улице Гран-Огюстен и спал в комнате, голой, как камера; не было мебели и в просторном чердачном помещении, где он работал: только печь, трубы от которой тянулись повсюду, а еще мольберты и картины, одни — повернутые лицом к стене, другие — на виду. По разным выставкам я знала, каким образом он трансформировал тему от одного полотна к другому; в эту пору он писал вид на Нотр-Дам, подсвечник, вишни, и по разным версиям становилось понятна игра его находок, его успехи, остановки, капризы. По сравнению с прежними его работами, эти были скорее более совершенными, чем новыми; однако это совершенство имело свою особую ценность, и мне нравилось открывать для себя эти полотна на месте, в самый момент их создания. Пикассо всегда встречал нас с пылкой живостью; его разговор отличался веселостью и блеском, однако с ним трудно было разговаривать, скорее он предавался монологам, которые портил избытком парадоксов не первой свежести; особенно мне нравились его лицо, его мимика, его живые глаза. Однажды он ужинал у меня в номере с Дорой и Лейрисами; я совершила чудеса. Большая салатница с черной и красной смородиной вызвала хор похвал.