Кейт Аткинсон - Витающие в облаках

Я проснулась в семь часов, но казалось, что еще глухая ночь. Я попробовала снова заснуть, но ничего не вышло. Боб самозабвенно-лихорадочно храпел, издавая сложную и, кажется, случайную последовательность хрюканья и драматического аханья, словно большой карп, задыхающийся на суше без воды.

Я неохотно сползла с кровати. По крайней мере, свет в доме был, хоть ему и не удавалось разогнать утренний Сумрак. Я сделала себе чашку растворимого кофе, накрылась одеялом, изобразив подобие индейского типи, и с тяжелым сердцем принялась печатать.

Джек Баклан был из тех, кто верит, что в основе всего существующего лежит логика. Если ее не удавалось найти, он верил, что ее просто не удалось найти. Как он всегда говорил, отсутствие улик само по себе не является доказательством отсутствия улик. И одним из людей, на которых он полагался для подкрепления этой веры, был Генри Мэкин, полицейский патологоанатом.

Генри Мэкин поднял скальпель и любовно осмотрел его.

— Ну что — несчастный случай? — с надеждой спросил Джек Баклан.

Патологоанатом засмеялся неприятным смехом, напоминающим свист заточенного маятника или шуршание лезвия острой косы.

— Сомневаюсь, — сказал он.

«Он из тех, кто во всем видит смешное», — мрачно подумал Джек Баклан.

Он искоса взглянул на нового констебля Коллинза — не склонен ли тот к обморокам? Но пока тот вроде бы выглядел нормально. Хотя кто его знает, где здесь норма. Бледный констебль Коллинз мрачно маялся на заднем плане — он вытащил тело из воды и счел своим долгом сопровождать его и дальше. Он заметил остатки красного лака на ногтях трупа — там, где кончики пальцев не обглодала морская живность. Интересно, какие морские твари едят трупы. Креветки? Констебль Коллинз любил креветок и часто покупал ведерко, проходя по набережной. Едят ли креветки утопленников? А если потом съесть этих креветок — не людоедство ли это будет, строго говоря? А норвежские омары? Его жена, которая часто жаловалась, что умирает от скуки (если бы и вправду умерла, это был бы уникальный случай в истории медицины), очень любила норвежских омаров. Констебль никак не мог вообразить, как выглядят норвежские омары, когда плавают в море.

— Как ты думаешь, сколько она пробыла в воде? — спросил Джек Баклан у Генри Мэкина.

— Трудно сказать, — ответил патологоанатом. — В это время года вода теплая, разложение идет быстро. Выглядит она, прямо скажем, так себе.

— Я тоже по утрам выгляжу так себе, — устало сказал Джек Баклан. — Дней пять?

Говоря о покойниках, он обычно почтительно понижал голос — иногда у него возникало странное и жуткое чувство, что они его слышат. Что они отчасти еще… присутствуют.

Он знал, что это не случайная блажь. Он ощущал их присутствие как вибрацию, как разгневанное осиное облако. Генри Мэкин вонзил скальпель в мертвую русалочью плоть, и тот вошел как горячий нож в масло. Констебль Коллинз тихо, никого не беспокоя, свалился в обморок.

В щель для писем с лязгом упала утренняя почта. В ней оказалось угрожающее послание за подписью Джоан, кафедральной секретарши, напоминающее, что я на несколько недель задержала сдачу реферата для профессора Кузенса («Трагедия плюс время равно комедия»). Интересно, подумала я, работает ли это так же в другую сторону — «Комедия плюс время равно трагедия». Наверно, нет.

Судя по резкому, жесткому тону, письмо писал не сам профессор. Он, даже если вспоминал о задержанных работах и пропущенных занятиях, никогда никого за них не ругал.

Я решила, что не буду говорить с ним, а вместо этого напишу ему письмо, умоляя о снисходительности и ссылаясь на смерть бабушки. Умерла ли моя бабушка? Или бабушки — ведь у каждого человека их должно быть две, правда? Если в семье не наблюдается автогенез?

— Умерли, — отвечает Нора.

— А твои бабушки?

— У меня была только одна. Она тоже умерла.

Но не может же у человека быть только одна бабушка? У каждого их по две. Правда ведь?

Я на самом деле не ожидала наткнуться на профессора Кузенса у него в кабинете — в это время он должен был читать лекцию по трагедии мести. Вместо этого он рылся в своем шкафу с бумагами. Он, кажется, был настроен еще игривей обычного — смеялся чему-то своему, вытягивая ящики и выворачивая на пол бесконечные вороха ксерокопированных расписаний и методических пособий. Я напомнила ему, что он должен читать лекцию, и он изумленно поглядел на меня и сказал: «Правда?!» — таким тоном, словно чтение лекций было для него неслыханным делом.

Я предложила помочь ему искать то, что он ищет, но это, кажется, развеселило его еще больше.

— Я сам не помню, что ищу, но не беспокойтесь — когда найду, я вспомню. — Он пытливо взглянул на меня. — Чем могу служить? Вы меня искали?

Я сказала, что пришла написать ему письмо, и он безумно замахал руками в сторону своего стола:

— Конечно, дорогая, конечно. Пишите.

Я почему-то решила, что это будет проще всего, скользнула за стол, вытащила блокнот и начала писать.

На столе у профессора царил беспорядок и валялись бумажки, которые он писал сам себе угловатым почерком: «Купить рыбу!», «Найти перчатку!», «Послать письмо!».

— Жаль, что она блудница! — внезапно воскликнул он ровно в тот момент, когда мимо открытой двери по коридору прошла Марта Сьюэлл.

Марта посмотрела на профессора взглядом, в котором не читалось абсолютно ничего. Профессор помахал ей рукой.

— Я про это должен был читать лекцию, да? — спросил он у меня.

— Да.

Он покаянно вздохнул.

— Я тоже прогуляла, — сказала я в слабой попытке его утешить.

Он сделал беспомощный жест и снова нырнул в свои бумаги, что-то бормоча (это звучало как «абра-швабра-кадабра, тра-ля-ля»), а потом побрел в коридор, зовя Джоан карикатурно беспомощным тоном, — он так пытался подлизаться к ней, но на самом деле этот тон приводил ее в бешенство. Когда профессор ушел, я оставила свое письмо у него на столе, прислонив между «Сходить в „Драффенс“!» и «День рождения Джоан!» и незаметно прикарманив «Проверить рефераты и выставить оценки!».

Появление Марты было для меня ударом, так как я собиралась прогулять ее семинар по творческому мастерству, который начинался в два часа. Теперь, раз она меня увидела, придется идти. Я подняла взгляд и вздрогнула, увидев в дверях Ватсона Гранта.

— Боже, что с вами случилось? — воскликнула я.

Голова у него была перевязана, а глаз подбит. Из-за этого Грант казался мужественней, чем на самом деле.

— Меня ограбили, — уныло сказал он. — Сотрясение мозга. Повезло, что в живых остался.

Тут вернулся профессор Кузенс, неся чашку чаю производства Джоан.

— Боже милостивый, что с вами случилось? — вскричал он при виде Гранта.