Кейт Аткинсон - Витающие в облаках

Я пыталась нащупать у нее пульс, надеясь, что еще можно что-то сделать, и тут вошла Эффи. Конечно, при виде Мэйбл она остановилась как вкопанная. От Эффи разило спиртным, а на шее у нее был засос. Она казалась безумной. Тут она заметила ребенка, лежащего на стуле, и бросилась на него, крича, что ему не видать наследства, которое по праву принадлежит ей. Я никогда не видела такой ненависти на лице у человека — даже у самой Эффи. Я бы попыталась отнять у нее ребенка, но знала, что она не постесняется сделать ему больно. Она выкрикивала какие-то гадости и непристойности — про Мэйбл, про ребенка, про деньги, про адвокатов. Я надеялась, что кто-нибудь услышит и придет, но прийти было некому.

Эффи с ребенком на руках выскочила из комнаты и сбежала вниз по лестнице. Я помчалась следом — через газон, через калитку в заборе, вниз, к реке. Река была разбухшая и вся ледяная от снега, растаявшего на холмах, но Эффи зашла прямиком на глубину. На миг я подумала, что она тоже хочет покончить с собой, — у меня из головы не шла несчастная Мэйбл, и лишь когда Эффи заорала: «Что делают на фермах с котятами, Элеонора?», я поняла, что она хочет утопить ребенка. Она, конечно, была сумасшедшая.

Я вошла в воду за ней. Вода была невообразимо холодная, а течение гораздо сильней, чем я ожидала. Камни на дне были очень скользкие, и я с трудом удерживалась на ногах. Зеленое платье намокло, отяжелело и тянуло меня вниз. Я попыталась выхватить ребенка у Эффи, но, потянувшись к ней, поскользнулась и упала. Я свалилась на нее, она тоже потеряла равновесие, и мы обе упали в воду. Краем глаза я увидела, как младенца уносит река — подобно Моисею, но без корзинки.

Мы с Эффи вцепились друг в друга, и нас тоже понесло течением. Нас прибило к берегу, и мы запутались в ветвях дерева, упавшего в воду. И тут вдруг, даже не думая, я запустила пятерню в ее длинные волосы и толкнула ее голову под воду. Я хотела, чтобы она умерла. Я хотела видеть ее мертвой. Она сопротивлялась, царапаясь, как адская кошка. Впрочем, я пересиливала — она была алкоголичкой, а я много лет занималась спортом на стадионах «Святого Леонарда» и была тренирована не хуже морского пехотинца. Она едва шевелила языком от холода, но все же умудрялась умолять. Стуча зубами, она произносила слова, которых я ждала от нее много лет.

Молчание.

— Слова? Какие слова?

— Она молила: «Не убивай меня! Я твоя мать!» И тогда я толкнула ее под воду и задержала там. Когда я ее отпустила, она уже не подняла голову из воды.

В целом, — задумчиво говорит Нора, — твой рассказ мне нравится больше.

— Погоди, я не поняла: Эффи и Лахлан были твои родители ?

— Ну конечно. Неужели ты до сих пор не догадалась? Эффи родила меня в четырнадцать лет. Она никому не говорила до тех пор, пока не стало поздно что-либо делать. Должно быть, надеялась, что ребенок как-нибудь сам исчезнет. Что я исчезну. На девятом месяце беременности она еще бегала по стадиону «Святого Леонарда», играя в лакросс, — зная ее, можно предположить, что она прятала живот одним усилием воли.

Родила она в своей постели, во время летних каникул. Проще всего было скрыть правду, сказав, что это ребенок Марджори, хотя, Бог свидетель, к этому времени Марджори была уже совершенно не способна присматривать ни за каким ребенком. Эффи даже в школу с каникул вернулась вовремя, бросив меня с Марджори и совершенно негодной нянькой. Они ожидали, что я вырасту дефективной — плод кровосмешения. И всегда так ко мне и относились, даже когда оказалось, что я нормальная. Когда Лахлан в следующий раз приехал из Гленалмонда, ему задали взбучку и велели больше так не делать. Вот тебе и нравы аристократической верхушки.

(Кажется, все это немного чересчур мелодраматично. Гран-гиньоль со щепоткой греческой трагедии.)

— А я тебя предупреждала, я тебе сразу сказала: мой рассказ так странен и трагичен, что ты сочтешь его плодом слишком живой и чересчур мрачной фантазии, а не отражением реальной жизни.

— А что же с ребенком? Он умер? — спрашиваю я.

— Как медленно до тебя доходит, — по-доброму смеется Нора.

Это я — тот краснолицый младенец, сморщенный, как чернослив. Я — тот ребенок в воде. Моя мать мне не мать, ее мать ей не мать, ее отец ей не отец, ее сестра ей не сестра, ее брат ей не брат. Ибо воистину мы все перемешались — как самая перемешанная коробка печенья, что когда-либо стояла на полке в бакалее.

— Клепаный корабль! — воскликнула мадам Астарти, когда торпеда на набережной взорвалась.

Вопреки всякой вероятности наутро снова рассвело: мы пережили эту бурную ночь. А ведь свободно могли бы, проснувшись, обнаружить, что нас зашвырнуло на радугу. Хотя радуги никакой не видно, небо приняло цвет пепла, а глаза Норы — цвет дохлых голубей. Кошки, обиженные, что у нас не нашлось ни молока, ни рыбы, ни мяса, вернулись в свои побитые непогодой жилища.

Мы завтракаем в столовой большого дома — это редкий случай. Мебель — стол, стулья, массивный буфет — темная, тяжелая, имитация елизаветинского стиля, угнетающая дух. Мы как будто в отеле — стол так поставлен у окна, чтобы открывался наилучший вид на море, хотя смею надеяться, что в отелях кормят получше: у нас на скудный завтрак только овсянка и чай без молока. Доев, мы остаемся за столом. Мы как будто ждем чего-то.

— Мы чего-то ждем?

Нора не отвечает. Она вглядывается в море еще внимательней обычного. Я беру с буфета бинокль покойного Дугласа и протягиваю ей.

— Спасибо.

На горизонте появляется точка — черная пылинка пустоты на краю бесконечности. Мы ждем. Точка растет. И еще растет. В конце концов это оказывается та самая рыбацкая лодка, что привезла меня на остров. Ее швыряет волнами так, что меня мутит от одного этого зрелища. Лодка везет к нам пассажира, хотя его еще нельзя разглядеть и он нам неведом. Мое сердце прыгает, как на волнах, — может, это Фердинанд бежал из тюрьмы и явился сюда за мной?

— Маловероятно, — говорит моя неромантичная немать.

Мы одеваемся потеплей и торопливо спускаемся по скальной тропе к берегу, чтобы приветствовать неизвестного гостя. Рыбак машет Норе, и она машет в ответ. Этим, пожалуй, исчерпывается вся ее светская жизнь. Рыбак помогает своему пассажиру — мужчине средних лет, весьма потрепанного вида — сесть в крохотную хрупкую шлюпку-скорлупку и подгребает к берегу насколько может.

Прибывший, шатаясь, бредет вброд к берегу и выходит на лязгающую гальку пляжа.

Нора приветственно протягивает руку и говорит:

— Здравствуйте, мистер Петри! Я давно ждала нашей новой встречи.

И Чик — а это в самом деле он — говорит:

— Берегитесь, меня сейчас опять вывернет.

И держит свое слово.