Людмила Петрушевская - Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни [сборник]

Я не помню себя строгим отцом, который залезал на пьедестал своего возраста и опыта, чтобы быть еще выше, и занудно, многозначительно, словно престарелый попугай, излагал нравоучения. Мы были друзьями. Да, он шалил, как шалит любой ребенок. Но наказывать или мучить избитыми истинами существо, которое все – огонь и песня, ветер и веселье, того, кто яростно желает познать окружающий мир и делает это всеми доступными способами – ребенка, – значит навсегда потерять доверие открытого тебе сердца. Он приходил ко мне со своими бедами и радостями. И я горевал и смеялся вместе с ним. Мы были друзьями, и я ценил это, как ничто другое.

В жизни каждому дано встретить любовь. Это дар богов, который преображает простого смертного. Обычный, посредственный человек, полюбив, приближается к тому, каким он был задуман, возвышается над собой. Любовь, проникая в обывателя через глаза и кончики пальцев, через губы и уши, меняет его изнутри. Человек становится чуточку прекраснее. Он начинает думать и действовать иначе, одухотвореннее. И мир вокруг него тоже изменяется, вспыхивает новыми красками, как новогодняя гирлянда.

Моя самая большая любовь – мой сын. Именно он, взглянув на меня из своего конверта в холле родильного дома, украл мое сердце и потом держал его в своих крохотных ручонках всю жизнь. И даже когда сын подрос, крохотные ручонки того малыша навсегда остались в моем сердце. И я становился лучше, как мог.

Моя самая большая любовь – мой сын. Именно она вечная…

Мой сын… Мой самый счастливый случай.

Когда умирают родители, ты понимаешь, что больше не защищен. Ты оглядываешься – и видишь где-то вдали берега Стикса. Рано или поздно мы все там окажемся. Но пока живы родители, между тобой и смертью стоит стена: ты не боишься смерти, это все не про тебя, это все про других, про старых.

Когда умирает твой ребенок, ты остаешься в безвоздушном пространстве. Больше нечем дышать. Вокруг одна ледяная пустыня. И комья земли, ударяющиеся о крышку гроба.

Ты берешь эти комья мерзлой земли голой рукой, не чувствуя холода и их твердости, и бросаешь. Сочувствующие голоса доносятся сквозь слой ваты. Уйдите прочь. Ради бога, уйдите прочь. А сам глухо повторяешь: «Спасибо» и смотришь, смотришь вниз. Развороченная земля как открытая рана на белом снегу.

Почему я должен жить?

Когда сыну было лет пять, он увидел похоронную процессию, выходящую из соседнего подъезда.

– Что это, папа?

– Это похороны.

– А что такое похороны? Зачем они?

– Когда человек умирает, те, кто его любил, собираются, чтобы попрощаться с ним в последний раз.

Потом я долго объясняю ему, что такое смерть. Наконец, удовлетворившись моими ответами, он замолкает, задумчиво нахмурив бровки. И вдруг:

– А если я умру, папа? Что ты будешь делать?

Сбиваюсь с шага. Молчу. Не приведи Господи.

Дергает меня за руку:

– Папа, что ты будешь делать, если я умру?

– Я тоже умру.

Но я не умер. Не смог.

Сына больше нет. Его не стало в Рождество. Трагедия, которой не должно происходить ни с одним родителем, все-таки случилась. Он был еще утром, когда я уходил, а вечером его уже не стало. И если на свете есть справедливость, то она в том, что я сказал, сказал ему на прощание, не подозревая, что вскоре случится; сказал, поправляя воротник пальто и прикрывая дверь: «Ну пока! Я люблю тебя, сын». А через несколько часов его не стало, и последние слова, которые он унес с собой в другой мир, были: «Я люблю тебя, сын». У иных нет и этого.

А самое страшное, что его можно было спасти. Если бы кто-то из прохожих вызвал «Скорую», как только произошла трагедия. Если бы кто-то присмотрелся и поспешил на помощь. Все проходили мимо и думали, наверное, что лежит пьяный. А мой сын лежал на снегу и умирал, пока мимо шли женщины и мужчины, чьи-то любовницы и мужья, матери и отцы, бабушки и дяди. Иногда человека еще можно спасти, а мы закрываем глаза, проходим стороной. Людское равнодушие – вот что по-настоящему убивает.

Сына больше нет, и он снова перекроил мою жизнь – своим отсутствием. Без него все не так. Зияющая рана отверзлой могилы на отчаянно белом снегу. Комья желтой глины, разбросанные вокруг, словно пятна от детских красок на этой белизне. Все это было только началом. Ужасающе пустая квартира без него – вот что на самом деле страшно. Ужасающе пустая жизнь без него.

Все не так. Нет больше вечерних разговоров о всяком – важном или смешном. Нет больше совместных поездок на рыбалку. Нет больше разбросанных вещей в его комнате – творческого беспорядка на столе, под столом, на подоконнике, на диване. В комнате все его вещи по своим местам, и я запретил их переставлять. Как будто он снова туда войдет и бросит футболку на спинку стула, нарушит этот неестественный страшный порядок.

Нет больше сына. И я не смог умереть.

Не потому что не хотел, а потому что понял, в последний раз глядя в его лицо перед тем, как навсегда захлопнулась крышка гроба: все во имя его. Он будет жив в наших сердцах, пока мы помним о нем. Были у него верные друзья, была и любимая девочка. Они стояли на похоронах сбившейся черно-серой стайкой, вытирая шарфами красные глаза. Друзья зашли пару раз после. Девочка ходила к нам дольше всех, смотрела альбомы, пила чай, плакала иногда, а через полгода вдруг исчезла. Стала обходить стороной наш дом. При встрече стыдливо прятала глаза или заблаговременно выбирала другой маршрут, завидев меня издали. Я увидел ее однажды, идущую за руку с другим юношей. Но даже я не стану ее винить: в восемнадцать лет она не должна себя хоронить вместе с первой любовью. Мой сын будет жив, пока помню я. Всегда.

Сначала, приходя на его могилу, я видел там свежие цветы, которые оставил кто-то еще. Потом цветы стали появляться лишь изредка. И, наконец, совсем исчезли. Друзья забыли про моего сына, и я не стану их винить: им восемнадцать, у них вся жизнь впереди.

Но я прихожу, чтобы поговорить с ним. «Сын, это я. Это папа». Я буду приходить столько, сколько смогу. Я буду жить столько, сколько смогу, чтобы помнить о тебе. Я люблю тебя, сын. Ты мой самый счастливый случай, помни об этом.

И снова Рождество. Еще одно Рождество без тебя. Волшебный праздник, который обернулся для меня трагедией. И теперь каждый раз, когда все идут искать на небе первую звезду и садятся за стол, где бы ни был, я достаю твои старые фотографии, а щемящая боль в сердце тоже достает до меня, вцепляется что есть силы острыми коготками.

Светлый праздник, которому радуются люди во всем мире, стал мне почти что ненавистен. Хотя я и сам знаю, что праздник ни при чем. И тем более не виноваты те, для кого Рождество и Новый год продолжают оставаться лучшими днями в году. Они наряжают елки в витринах и украшают гирляндами улицы, поют веселые песни, дарят подарки и желают всем вокруг счастья в наступающем году. Конечно, я не сержусь на них… Но каждый раз, когда выпадает снег и наступает пора выбросить очередной календарь и сменить его новым, я ощущаю черную зияющую пустоту там, где, как утверждают медики и поэты, находится сердце. Наверное, из такой пустоты состоят черные дыры – она поглощает все вокруг, и мир теряет свои краски, ароматы, тепло. Все вокруг становится тусклым, холодным и бездушным. Хочется уехать куда-нибудь подальше – но от самого себя все равно не уедешь, а дороги к тебе я еще не знаю. Пока не знаю.