Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Время было такое. Детей заставляли не только читать, но и любить великую русскую литературу. Что из этого могло выйти? Ничего хорошего.

«Она была, как всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и слышал скрып ее корсета при дыхании. Он видел не ее мраморную красоту, составляющую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой».

Покуда Пьер жевал сопли, мы с Элен трахались. Чаще всего после бала, когда она, увлажненная, заходила в уборную припудрить декольте. Как демон, я возникал в зеркале позади нее и, глядя в отражение ее глаз, расстегивал скрипучий корсет, выпускал на волю белую грудь, опускал шуршащие подробности нижней юбки, на ощупь отыскивал горячий вход в эту мраморную красоту.

Я никому не рассказывал о наших свиданиях, носил в себе, иногда выплескивая в потолок. Но проницательная бабушка догадалась, в чем дело, и начала заводить гигиенические разговоры о «Преступлении и наказании». Метод суровый, но эффективный. Вспомнишь папашу Мармеладова – и ничего не хочется.

Сама Галина не любила Достоевского, называла его плохим стилистом, которого сильно улучшили западные переводчики. Критикуя его корявую мизантропию, она заодно пихала в меня обед, гигантскую порцию бигуса со свининой и черносливом. Вообще-то, в меню бывало разное: лапша по-флотски, курица с вермишелью, котлеты с макаронами, спагетти с жареной колбасой. Чего только не было. Но запомнился бигус, наверное, из-за повышенной кислотности. Они с Федором Михайловичем образовали ассоциацию и выработали условный рефлекс. Как собака Павлова, я истекаю слюной, проезжая станцию «Достоевская». И наоборот. Когда вижу капусту с мясом, сразу чувствую желание почтительнейше возвратить богу его билет.

Наедине со мной Галина сбрасывала маску зануды и вовсю сплетничала о великих. От нее многим доставалось. Лермонтову за истеричность, унаследованную от отца, убившего себя после домашней постановки «Гамлета». Некрасову за то, что был картежник и врун. Льву Толстому за женоненавистничество.

– Но как же? – спорил я. – Разве Анна Каренина могла поступить иначе? Ведь паровоз символизирует общество, которое наехало на бедную женщину…

– В первую очередь она был дурой, – перебивала бабушка. – Светские дамы девятнадцатого века не раз бросали мужей и сохраняли уважение окружающих. Марья Нарышкина вертела как хотела и законным супругом, и Александром Первым. Авдотья Панаева держала модный салон. Так что не надо мне про паровоз! Умная женщина всегда наладит свою судьбу. В отличие, кстати, от мужчины.

– Ты хочешь сказать, что Каренина была переодетым Толстым, который был неизлечимым подкаблучником?

– Ты знаешь, что он продавал букинистам свои сочинения втайне от Софьи Андреевны. В таких случаях Лев Николаевич говорил, что мужчина должен иметь «подкожные средства».

– Это как в стихотворении Бродского? Пил, валял дурака под кожею…

– Нет. Толстой имел в виду жир. А вот его кузен, Алексей Константинович, тот покончил с жизнью инъекцией морфия. Это было изысканное и современное для второй половины девятнадцатого века самоубийство.

– Говорят, он ошибся в дозировке.

– Самоубийцы не ошибаются. Человеческое им чуждо.

На десерт у нас были декабристы и компот:

– Знаешь ли ты, мой мальчик, что Гавриил Батеньков считал себя масонским богом, управляющим русской историей? Нет? Вот послушай, какие стихи он посылал из тюрьмы царю:

Безумный узник Петропавловки был, кажется, единственным гражданином империи, которого боялся император. По всему выходило, что Батеньков сидит ни за что. На Сенатской не был, оружия в руках не держал, солдат не агитировал. Николай хотел освободить Гавриила, но не мог. Сиделец регулярно посылал самодержцу новые стихи о необходимости цареубийства. Мистическая бомбардировка Зимнего дворца из Петропавловской крепости продолжалась двадцать лет. А затем внезапно прекратилась. Заключенный написал в дневнике: «Божественный план исполнен, пора выходить». И вышел, буквально через неделю. Уехал в Томск, где заново учился говорить. Дождался там самоубийства Николая, который, после Крыма, наконец-то понял, о чем были эти записки сумасшедшего.

Наивная советская власть установила Батенькову памятник. В центре Томска, неподалеку от того места, где они со Сперанским проводили заседания ложи «Розовый восток».

Пройдет несколько лет, и, подражая Льву Толстому, я буду сдавать в «Букинист» собрание его сочинений. Тогда вспомню наши домашние семинары веселой науки, а выйдя из магазина на площадь Батенькова, остановлюсь перед памятником, чтобы в который раз услышать странную фразу: здесь все не так, как на самом деле . Она всегда здесь звучит. Эти слова, как воробьи, скачут по площади, заключенной в кольцо трамвайной линии, скачут и чирикают: здесь все не так, как на самом деле .

«Здесь все не так, как на самом деле», – повторяла она глухо, словно репродуктор с другого берега Леты. В последние дни своей жизни она много разговаривала с больничным потолком. В тот пограничный год, когда пошляки дважды отпраздновали приход третьего тысячелетия. Но Галину уже не интересовали наши новости. Ее мысли плутали далеко. Руки обирали одеяло в поисках невидимого.

– Бабушка, посмотри на меня. Ты здесь? – спрашивал я.

– Горький, горький шоколад! – жаловалась она.

Я подносил к ее рту пластиковый клапан кружки-поилки. Всасывая воду, она по-младенчески чмокала. Тонкая струйка бежала по бороздке морщины на подбородке. Вода ненадолго прибавляла сил. Торопясь что-то рассказать, Галина выталкивала из себя слова, но смысл за ними не успевал.

Делать было нечего. Только сидеть и связывать обрывки фраз в подобие текста. Есть такие места, где ничего не поделаешь. Больничные палаты. Их часто показывают в сериалах, чтобы потянуть время.

Палата состояла из двух коек и вялой претензии на уют. Телевизор в углу, серое алоэ на окне, вентилятор под потолком создавали атмосферу «повышенной комфортности». Дверь запиралась изнутри, но приватность не приветствовалась в этом заведении. Больничный персонал ненавидел персональные палаты. Кто-то все время ломился в дверь по нелепым поводам.