Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Наташа гладила своего огромного пса и уходила в Куэрнаваку. Однажды вечером Норма зашла за лаком для ногтей в комнату Наташи и нашла там настоящую мумию, белую, как известка, одеревенелую, с тощими, как палки, руками, на которых вырисовывались синие вены. Все волосы у нее были собраны в три пучка, стоящих торчком, а кожа под подбородком свешивалась, как сумка у кенгуру. На письменном столе блистала другая Наташа, томная, усыпанная драгоценностями, — фотография двадцатилетней давности.

— Этот снимок сделал Распутин. Никто мне не верит. Но, как сказал… не помню кто… когда не верят в сверхъестественное, это на руку дьяволу.

Наташа принялась сосать свои галеты, и Норма вышла с чувством тошноты, увидев в стакане воды ее зубы, словно сокровище морского чудища. Я действительно верила, что мой долг сохранять невинность до брака. Но это значит оказывать слишком много чести будущему мужу, а пока что сохнуть от тоски. Бывают такие ночи в Куэрнаваке, когда я готова выйти на панель. Я сойду с ума, если не отдамся кому-нибудь, если и дальше буду довольствоваться тем, что голая смотрю на себя в зеркало и сладострастно глажу себя под простынями… В следующий уик-энд Норма вечером под каким-то предлогом зашла в комнату Педро и, полная уже не страха, а нетерпения, провела там ночь. Когда в семь часов утра она вышла оттуда, лакей, собиравший пустые бутылки, посмотрел на нее с понимающей улыбкой, как смотрел — она замечала это — на большинство гостей в любой час. Залитые кровью простыни вызвали у Педро отвращение к Норме, и он перестал с ней встречаться, но за ней заезжали другие молодые люди, которые уже не присылали ей орхидей и в машине клали ей руку на ляжку, а если она не хотела целоваться с ними, больше не приглашали ее. Из Санта-Мария-дель-Оро приехала ее мать. Норма уже не отважилась выйти на улицу с этой старушкой, одетой в черное, которая говорила «давеча» и не умела поддержать разговор. Мать со слезами на глазах уехала на шахту, оставив ей свою фотографию и фотографию ее брата, надписанные ужасным почерком, которые у Нормы скоро затерялись. На вокзале были также дамы Овандо, и Норма, чтобы ее не узнали, до самого носа закуталась в меха, а потом ей сказали, что видели, как она прощалась со своей служанкой, какая ты демократка, Нормита!

Когда ей исполнилось двадцать восемь лет, о ней уже много говорили; газетчики фотографировали ее во всех кабаре каждый раз с другим мужчиной, а на одном официальном приеме она познакомилась со смуглым банкиром в великолепном фраке, перед которым расшаркивались все ее друзья.

Ни дать ни взять дон Николас Браво, отпускающий на свободу пленных, ах, ах, а баки у него, как у Родригито… Внушительный вид у этого банкира; все ходят перед ним на задних лапках. В сущности, это как раз то, что мне нужно от мужчины, с которым я свяжу свою судьбу: чтобы его почитали. Любовь, говорит Наташа, по определению исключает искренность.

— Если мне удастся заарканить его, мы вернем себе состояние.

— Это местный Ротшильд, из него лишнего слова не вытянешь, и он холостяк.

Федерико Роблес пригласил Норму танцевать, но, сделав два па, отказался от этого занятия и повел ее в буфет. Она без умолку говорила — о том, как вырос Мехико, о новых ресторанах и дансингах, о «Казанова» и «Сан-Суси», о том, как много интересных людей наехало в город со всех концов мира, вот теперь это действительно большая столица, тут и Кароль, и Лупеску, и Фернанда Монтель в своих сногсшибательных зеленых париках; надо наслаждаться жизнью в этом новом, веселом, космополитическом Мехико, не правда ли? Наслаждаться жизнью, потому что каждый имеет на это право, когда работал всю жизнь. Но наслаждаться жизнью можно только с настоящими мужчинами. Порядочная девушка встречает так много ничтожеств, тряпок и так мало мужчин с характером, которым она могла бы помогать, ну, мало ли, в тысяче мелочей: в вопросах светской жизни, одежды, хорошего вкуса, искусства пользоваться жизненными благами, — ему так не кажется? Ей удалось развеселить Роблеса. Он относился к ней очень почтительно, и через год они поженились.

Как раз в ту минуту, когда на крышу выглянула служанка, Норма, у которой от солнца закружилась голова, внезапно села, думая, — вернее, не думая, а стараясь уяснить то, что чувствует, — что, какие бы горестные или страшные картины она ни представляла себе, у нее не навертывались слезы, не навертывались, не навертывались. Она прикрыла грудь халатом.

— Приехал сеньор с гостем, и они ждут вас, сеньора.

— Скажите сеньору… скажите сеньору, что я прошу меня извинить. Что я себя плохо чувствую или что-нибудь еще. Что хотите.

— Хорошо, сеньора.

Родриго глубоко дышал, а рядом с ним Икска закуривал сигарету, прикрывая обеими руками оранжевый огонек спички. Голубые кроны деревьев на Пасео-де-ла-Реформа мало-помалу тонули в сумерках, и здесь, у Севильской улицы, не было в это время обычного оживленного движения. Двое мужчин. Один среднего роста, с тонкими чертами, зеленоватой кожей и кругами под глазами, черными, как вороново крыло, другой, Икска, с глазами цвета жженого миндаля, щетинистыми волосами на висках, толстыми губами и чисто индейскими, но и отчетливо проступающими европейскими чертами средиземноморского типа: что-то в нем напоминало тех ладно сложенных, обласканных морем и солнцем, не придавленных нуждой и заботой людей, которых увековечивают взирающие на них античные статуи. Они шли по бульвару. Родриго смотрел на свои желтые ботинки, мало-помалу покрывавшиеся пылью. Он чувствовал и сознавал каждое свое нервное движенье. А Сьенфуэгос шел так, как будто и не шел, как будто его толкал летний ветерок, как будто у него не было ног и рук, в отличие от Родриго, которому они так мешали. Икска бросил спичку и, затянувшись, выпустил дым. Сизое облачко на мгновение застлало ему взор.

— Мы с тобой много чего пережили вместе. И, кажется, знаем все друг о друге.

— Еще бы мне тебя не знать! — По этому городу нельзя было идти десять минут, не запылившись с ног до головы.

— Так же, как мне тебя. Мы те, кого называют «разбавленными мексиканцами». Хитрые, скрытные, зловредные ублюдки…

Ублюдки. Плоды насилия. Кого над кем? Где начиналось это тайное изнасилование, это грубое вторжение в самое сокровенное? Родриго не мог совладать со своими руками и ногами. Он чувствовал себя неуклюжим, смешным. Впереди маячил памятник Независимости с вставшим на цыпочки ангелом, а возле улицы Флоренции босой индеец гнал коз.

— Как ты знаешь, моего отца расстреляли в Белене по приказу Уэрты. Это было в тысяча девятьсот тринадцатом, и я родился, когда он уже был в тюрьме,

«Ты вспомнил меня, отец, перед смертью? Подумал обо мне?»