Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Роблес уронил руку. При сильном возбуждении его лицо приобретало цвет аспидной доски: кожа, которую так тщательно маскировали кашемир, тон рубашки и галстука, побрызганный одеколоном носовой платок, снова становилась кожей индейца.

— Мы владеем всеми тайнами. Мы знаем, что нужно стране, понимаем ее проблемы. Нет другого выбора, как терпеть нас или снова впасть в анархию. Но анархии не допустит средний класс.

Икска Сьенфуэгос не спеша погасил сигарету и подошел к окну, сверкавшему в лучах солнца, уже клонившегося к закату: был четвертый час.

— Вы большой хитрец, Сьенфуэгос, но вот что я вам скажу. Не воображайте, что я доверяю вам или что я говорю только ради удовольствия послушать свой собственный голос. Вы знаете больше, чем показываете, и хотите в подходящий момент припугнуть меня. Потому я и рассказываю вам о себе — чтобы вы знали, с кем имеете дело, вот и все.

Сьенфуэгос ответил на это искренней и дружелюбной улыбкой, от которой суровые черты Федерико Роблеса невольно смягчились. Смеющиеся глаза Сьенфуэгоса поглощали весь облик банкира, одновременно подтянутого и обрюзгшего, а на языке у него вертелись слова из другого интервью, сказанные другим человеком, пришедшим к власти в истинно мексиканском духе, другим настоящим чингоном: «Мексика имеет теперь свой средний класс. Средний класс — наиболее активный элемент общества. И у нас, и во всем мире. Богатые слишком поглощены своими богатствами и привилегиями, чтобы способствовать общественному благу. С другой стороны, нуждающийся класс, как правило, слишком невежествен, чтобы осуществлять руководство. Развитие демократии будет зависеть от деятельного, трудолюбивого, прогрессивного среднего класса».

Не переставая улыбаться, Икска подумал, что Роблес и внешне напоминает Порфирио Диаса: такие же широкие крылья носа, такие же глаза, как у ящерицы, такая же тщательно набеленная кожа. Банкир в последний раз пососал едва не погасшую сигару.

— То, что я вам говорю, Сьенфуэгос, настолько верно, настолько правильно выражает глубокий инстинкт страны, что даже наиболее левые правительства форсированным маршем шли по пути, который ведет к буржуазной стабильности. Мексиканский капитализм должен быть благодарен двум людям: Кальесу и Карденасу. Первый заложил его основы. Второй дал ему реальное развитие, создав широкий внутренний рынок. Он повысил заработную плату, дал рабочему классу всякого рода гарантии, добиваясь, чтобы он чувствовал, что его интересы охраняются, и не затевал беспорядков, окончательно установил политику государственных капиталовложений в общественные работы, увеличил кредиты, перераспределил земли и достиг во всех сферах широкой циркуляции лежавшего под спудом богатства. Таковы реальные факты, имеющие непреходящее значение. По сравнению с ними его вредная демагогия, на мой взгляд, отступает на второй план. Если бы Карденас не придал рабочему движению официального характера, последующие правительства не могли бы спокойно работать и увеличивать таким образом национальный доход. После него Мексика может быть чем угодно, только не страной латифундий, управляемой бесполезной аграрной плутократией. Она может иметь свою плутократию, но только такую, которая создает рынки, открывает возможности использования рабочей силы, двигает Мексику вперед. Мексиканская революция оказалась мудрой: она рано поняла, что для того, чтобы революция была эффективной, эпоха борьбы должна быть краткой, а эпоха подъема длительной. И она ничего не оставила на произвол судьбы. Все ее акты были взвешены. Каждый раз пост президента занимал именно такой человек, какой нужен был в данный момент. Вы представляете, что было бы, если бы эта бедная страна оказалась в руках Васконселоса, Альмасана или генерала Энрикеса! Мы просто пропали бы… Технические и административные кадры Мексики сформировались, и их нельзя заменить первыми попавшимися выскочками. На этом поставим точку.

Федерико Роблес, вздохнув полной грудью, застегнул свой двубортный пиджак. Икска заподозрил, что своей полнотой он обязан искусству портного: и ее требовала политическая мимикрия.

— Моя жена ждет нас с аперитивом, — сказал Роблес и задернул тюлевые занавески на окне кабинета.

Норма Ларрагоити де Роблес с тампонами на веках подставляла обнаженное тело лучам жгучего и расслабляющего солнца. Они проникали сквозь тампоны и веки, и глаза ее воспринимали светило, как два расплывчатых яичных желтка. Солнце — плоское и пустынное солнце Севера, а потом высокое, изъязвленное, темное солнце Мехико — и было первым воспоминанием. Первым воспоминанием и первым началом бытия; ей захотелось отдаться солнцу, почувствовать, как семя светила обжигает ее чрево, самой стать солнцем, и, палимая зноем, она, как в бреду, произнесла и несколько раз повторила свое собственное имя:

Норма родилась в Торреоне, в семье мелких торговцев, которые обанкротились, когда ей было пять лет, — как раз перед этим был провозглашен План Агуа Приета. Отец покончил с собой, и, как только покойника положили в гроб, мать отправила девочку в Мехико к зажиточным родственникам. Рождество она проводила в Санта-Мария-дель-Оро, где тогда жила ее семья, потому что старший брат, единственный кормилец, работал на шахте. Но уже в пятнадцать лет она отказалась уехать из Мехико на рождество, когда в столице так весело, и дядя с тетей прекрасно поняли ее и купили ей бальное платье. Норма сразу привлекла к себе внимание: глаза у нее зеленые, и она, такая беленькая, мыла волосы настоем ромашки, с изяществом танцевала фокстрот «In а secluded rendez-vous» [60], кладя свою свежую ручку на затылок партнера. У дяди и тети был особнячок с большим садом в квартале Хуареса, и они часто давали вечера. На них бывало много молодых людей, и Норма в их обществе умела держаться с достоинством, но и кокетничать в пределах дозволенного. «Норма, все говорят, что ты девица ой-ой-ой!» — кричал ей, показывая язык, самый младший из ее двоюродных братьев, и она делала вид, что сердится, но в глубине души была довольна. Когда ей исполнилось восемнадцать лет и дядя с тетей устроили по этому случаю бал, она познакомилась с одним мальчиком с подготовительного, который славился как поэт и обворожил ее своими томными черными глазами. У него не было ни гроша за душой, и звали его Родриго Пола, но ей достаточно было слушать, как он говорит, — он так красиво говорил! — есть с ним мороженое в кафе на Парижской улице и каждую субботу ходить в кино «Ирис» на звуковые фильмы с участием Греты Гарбо, Чарльза Форрелла, Дженет Гейнор. Он рассказывал ей о своем отце, выдающемся сапатовском генерале, убитом Уэртой, и о матери, которая пожертвовала собой, чтобы дать ему образование, — теперь он собирался поступать на юридический, — и о своих литературных планах, и о том, как он открыл поэтические миры Рембо и Сен-Жон Перса, и об университетской автономии, и о мексиканском рабочем движении. Потом он отважился поцеловать ее, чего я никогда не потерплю, так это чтобы меня недооценивали; а Родриго меня недооценивал, когда целовал меня, когда влюбился в меня, когда воображал, что я готова на все, только бы чувствовать, как он, танцуя со мной, сжимает мне талию. Идиот! Что же, по его представлению, мы делали бы в промежутках между поцелуями? Неужели он не понял, что я хочу жить, ловить момент, вращаться в обществе, неужели он не понял, что существуют более высокие круги, чем тот, к которому он принадлежит, существуют открытые автомобили, и дорогие кабаре, и уик-энды? Ему, видно, нравится ждать неделю или две той минуты, когда он украдкой поцелует меня в нашем саду, но если он думает, что я всегда буду жить в этой затхлой атмосфере, — как бы не так! — он оскорбляет меня, и тогда Норма почувствовала, что добилась своего и он ей больше не нужен, но Родриго продолжал бегать за ней и шептать ей на ушко. Тетя бранила ее: