Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

«Помню только тепло в паху и мошонку, полную семени».

«А меня, уже зажегшего кровь моей матери, меня?»

«Нет; только холодное утро и воспоминание о птице, которая пролетела, моча крылья в реке где-то в Тьерра-Кальенте, а потом свинец, который впивается в тебя, хотя ты уже не чувствуешь этого, и пропитывает тебя изнутри, окрашивая в свой цвет».

но нам не отдали тела, и мы узнали об этом — я хочу сказать, узнала моя мать — лишь несколько лет спустя, когда труп отца был завален горой других безымянных трупов, которые оставила за собой революция.

«Начинаются смерчи, сынок, и я закрою глаза и буду глотать пыль, потому что ветры принесут вместе с ней прах твоего отца». Что бы я ни делал, я всегда думал о нем, Икска, как будто на самом деле мы жили в доме втроем. Но мне не за что было уцепиться, чтобы представить себе его; с тех пор, как я себя помню, я пытаюсь найти что-нибудь такое, что помогло бы мне воссоздать его подлинный облик; меня никогда не удовлетворяла пожелтевшая фотография человека в военной форме с нафабренными усами и бравой улыбкой, а мать никак не хотела нарисовать мне желанный образ, потому что для нее отец был другим, был реальным, существовавшим вне ее воображения человеком, который оставил ее вдовой через год после того, как они поженились, и воспоминание о нем растравляло в ней чувство обиды, а может быть, и зависти к нему, пусть рано умершему, но изведавшему в жизни нечто необычное, исключительное; мать никогда не испытала ничего подобного, и именно эта обыденность, заурядность ее существования побуждала ее сравнивать себя с отцом и мысленно меняться с ним местами, представляя себя им, но другим. А я нет, я хотел лишь быть его продолжением, продолжением в духовном смысле (это я знал с раннего детства, хоть и не мог бы объяснить, что я под этим понимаю); да, это я знал уже тогда, а кажется, только теперь отдаю себе в этом отчет. Но он жил в другой стране, в другом городе: Мексика и Мехико умирают каждый раз, когда человек проливает свою кровь во имя воодушевляющей его идеи, словно мы ждем этого самоотверженного человека, чтобы принести его в жертву и умереть вместе с ним; и, наверное, я родился, когда он умирал; я оказался один с живым трупом, матерью, которая день-деньской, сидя в плетеном кресле-качалке, вязала детские вещи для заказчиц из прихода Санта-Марии; а потом, не оставив завещания, умер дедушка, который нам помогал, и его остальные дети, выжившие из дома Росенду, мою мать, когда она вышла замуж за революционера, набросились на небогатое наследство и пустили в ход все средства, чтобы ей не досталось ни сентаво. Вот с чего начинаются мои воспоминания и моя жизнь: мать в поисках работы ведет меня за руку по центральным улицам из магазина в магазин, а я не свожу глаз с ее старых ботинок на шнуровке, которые ей жали. Когда, наконец, она нашла место в одном торговом доме, мы смогли на ее жалованье в сто двадцать пять песо плюс комиссионные и маленький приработок (по вечерам она еще вязала детские вещи) кое-как сводить концы с концами. Я целые дни проводил один на крыше нашего домика на улице Чопо; чтобы отдать меня в религиозную школу, не было денег, а отдавать меня в государственную мать не хотела. С крыши я смотрел на железную паутину ограды Музея естественной истории и слушал, как свистят продавцы воздушных шаров и играют шарманщики, которые каждый день появлялись в нашем квартале; шарманщики видели, что я, опершись на парапет, глазею на них; и протягивали мне шляпу, а я начинал насвистывать и смотреть в небо, как бы показывая им, что я не просил их играть, да и сам могу развлечь себя музыкой. Как странно, вдруг вспоминаешь разные мелочи и видишь себя со стороны, словно другого человека, такого далекого, что кажется, будто глядишь на рисунок или на фотографию, попавшуюся на глаза в журнале, который ты мельком просматриваешь. Вспоминаешь, как ребенком, ложась спать, надевал на голову чулок, чтобы не взлохмачивались волосы, видишь этого нарисованного мальчика, который часами стоит на крыше у парапета, глядя на прохожих, а иногда прислушиваясь к цокоту копыт по брусчатке мостовой. От этих кавалеристов надо было прятаться, их следовало опасаться: никогда не забуду бледное, как зимнее небо, лицо матери, вернувшейся с работы в тот день, когда в Мехико вступили вильисты; она спрятала меня под тюфяком и несколько дней притворялась больной, чтобы не ходить в центр. Должно быть, ей мерещилось, что один из этих свирепых людей — мой отец, что он не умер, а все еще скачет по равнинам в другом обличье… Нет смысла вспоминать это; на самом деле в тот момент, наверное, все было не так, и нам не следовало бы углубляться в воспоминания.

«идет, идет койот, съесть тебя идет»

Моим единственным развлечением было пройтись по улице Чопо. Целые дни я торчал на крыше, а вечерами, когда время тянулось не так медленно, смотрел, как мать вяжет, сидя в своем кресле-качалке.

«Бедный мой сыночек! Остались мы с тобой одни в этом бесчеловечном мире. Что с нами будет, сынок?»

«сшит колпак да не по-колпаковски»

Когда мне исполнилось восемь лет, я поступил в школу маристов, и мать удвоила свое рвение в магазине и стала еще больше работать по вечерам; у меня были две фотографии, отца и матери, и если он оставался одним и тем же, потому что я даже мертвого представлял его себе в военной форме, с бравой улыбкой, то она раздвоилась на мать с фотографии и другую, новую мать; делая уроки при свете качающейся лампы под зеленым бархатным абажуром, я уголком глаза смотрел на нее, в то время как она сидела над вязаньем у окна, ловя последние, слабые лучи света; прежняя мать всегда говорила: «Скоро все уладится»; новая вдруг удивила меня; я увидел ее в отражении на оконном стекле, и, должно быть, она сама увидела себя, потому что провела рукой по скулам, по подбородку, словно пытаясь вспомнить красивые фразы о ее былой красоте; изменились ее глаза; помимо сеточки легких морщинок и чуть углубившихся глазных впадин, у нее был новый взгляд. Она сама увидела это одновременно со мной, и с этой минуты, каждый вечер, когда можно было разглядеть отражение на стекле, мать время от времени приостанавливала движение спиц и всматривалась в него, стараясь уяснить, что именно изменилось в ее взгляде. Я делал вид, что пишу в тетради, но не упускал ничего из этого вечернего ритуала, а мать, по мере того как вглядывалась в стекло, все лучше различала то, что отражалось в нем как бы на заднем плане; различала и меня, и вот однажды она обернулась, как ужаленная, и метнула испепеляющий взгляд на мою сгорбленную фигуру; вздрогнув, как от электрического тока, я принялся было снова писать, но она не дала себя обмануть, поняла, что я подглядывал за ней, что она стареет не в одиночестве, что не только она замечает происходящее, что в ее жизни есть другой человек, с которым она и должна делить жизнь; вот что мать, должно быть, почувствовала в эту минуту и, вскочив, с развевающейся шалью бросилась на меня и ударила меня по лицу, разлив пузырек с чернилами. «Не обманывай меня!» — кричала она, а я, свалившись со стула, залез под стол и оттуда со страхом смотрел на темную, прямую, как столб, фигуру матери, казалось, выросшей до потолка; я видел, как у нее плясали руки, судорожно сжатые в кулаки, как мало-помалу они расслабились, разжались и как она умоляющим жестом протянула их ко мне со словами: «Иди ко мне, мой мальчик, кто же тебя защитит, если не я?»; и я бросился к ней и обнял ее колени, плача от горечи, какой еще не испытывал, и в то же время радуясь тому, что я что-то понял в ней и что она уже больше не будет, я это знал, сердиться на меня за то, что я понимаю ее, но и стыдясь за себя, за свое шпионство.