Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Наташа хохотнула и осушила свой бокал:

— А интеллектуалы! Cher, cher [119], они имеют такое же отношение к интеллекту, как слюна к почте, — помогают, tu sais [120], приклеить марку. Им нужен престиж и почет, дорогой, et ça suffit [121], им не нужно ни идей, ни творчества, ни страсти, которая подвигает на него; они хотят только быть на витрине; разговор их убог, если не напыщен, а внешность безобразна, безобразна, знаешь ли, в самом дурном смысле, без отпечатка индивидуальности или величия, безобразна, как дурной запах изо рта или гноящиеся глаза. Ну… продолжать? Чего стоят хотя бы журналисты — одной рукой крестятся перед святой девой Гуадалупской, а другой берут взятки, черт подери! Человек средних умственных способностей имеет право читать в газетах не одну кинорекламу. Эта страна дальше от мира, чем… чем Юпитер! У всех в запасе набор готовых идей, позволяющих чувствовать себя разумными и достойными уважения людьми, добрыми мексиканцами, добрыми отцами семейств, добрыми националистами, добрыми мачо, ça pue, mon vieux [122]. Но какое убожество! А жалкие мексиканские священники и жаль-чай-ший мексиканский католицизм? Какое шарлатанство! Ведь это не шутка, дорогой, ведь быть настоящим христианином — или, если хочешь, настоящим буддистом — это огромная… как бы сказать?.. жгучая проблема, tu sais [123]. Il faut avoir… [124]железный характер. Ведь дело не в том, чтобы посылать девочек в монашеский пансион, где их будут учить стыдливости и мелочным правилам благонравия, не в том, чтобы запрещать детям критиковать за столом папу, не в том, чтобы плакать от умиления над открыткой с изображением Ватикана и даже не в том, чтобы подавать милостыню или бить себя в грудь для успокоения совести. Быть христианином это все равно что агонизировать tous les jours [125]— понимаешь? — и каждый день воскресать и чувствовать себя одновременно величайшим дерьмом и самым благословенным существом, всерьез каяться и быть по-настоящему смиренным! Жаль, что католическая обрядность больше впечатляет, чем католическая догматика.

— Почему же ты живешь в Мехико? — спросил Родриго. Ему хотелось посмеиваться и подмигивать, молчаливо солидаризируясь с Наташей, но он чувствовал себя по-настоящему оскорбленным фразами, которые слетали с ее увлажненных оранжевой пеною губ.

— Почему мы живем, chéri [126]? Почему мы живем в этом у-жас-ном городе, где чувствуешь себя больным, где нечем дышать, где должны были бы обитать только орлы и змеи? Почему? Одни потому, что они выскочки и авантюристы, а в этой стране в последние тридцать лет предпочтение отдается именно выскочкам и авантюристам. Другие потому, что вульгарность, глупость и лицемерие… comment dire?.. [127]все-таки лучше, чем бомбы и концентрационные лагеря. А третьи… третьи, и я в том числе, потому, что, наряду с отвратительной, расфуфыренной вежливостью таких людей, как ты, есть невыразимая вежливость служанки или мальчика, продающего эти самые emmerdeurs [128]газеты; потому что наряду с гнойником, в котором мы живем, существуют люди, ça va sans dire [129], невероятно дезориентированные, но сердечные и бесхитростные, которым по доброте душевной даже не приходит в голову, что их эксплуатируют и топчут ногами comme la puce [130]; потому что под этой коростой, покрытой дешевой американизированной позолотой, есть живая плоть, самая живая в мире, самая подлинная в своей любви и ненависти, в своих горестях и радостях. Вот и все. C’est pour ça, mon vieux [131]. Потому что с этими людьми обретаешь душевный покой… И именно там, в этой среде, которой мы пренебрегаем, сосредоточено не худшее из худшего, а нечто лучшее, чем то, что вы считаете наилучшим, ça va [132]?

Родриго несколько секунд тупо смотрел в пустую бутылку. Не хотела ли Наташа сказать ему то же самое, что Икска: выбирай, выбирай мир, к которому ты хочешь принадлежать, и не оглядывайся назад, как жена Лота. Он поднял голову:

— Значит, опять крестовый поход Гогена? Опять поиски доброго дикаря, местного колорита и первобытной чистоты, на этот раз среди тотонакских чистильщиков ботинок и стряпух с гор Пуэблы?

— Быть может, и так, мой друг. У нас, по крайней мере, всегда остается выход: возможность s’enfuir [133], искать là-bas [134], Эльдорадо вне нашего континента. А у вас? У вас нет, mon vieux [135], у вас нет своего là-bas, вы уже там, вы уже на месте. И вам на месте надо выбирать, верно? — Наташа тепло улыбнулась Родриго, выразив этой улыбкой неподдельное чувство интереса и симпатии.

— Для тебя это не так уж трудно. Отрасти себе крылья того или другого цвета. Ведь это так легко. В обоих случаях надо только поддаться тяге, hein [136]? Посмотри вокруг себя. Ты думаешь, у этих людей есть какие-нибудь моральные сомнения или хотя бы сознание, что у них нет никаких моральных сомнений? Подумай, как это легко, мой друг, подумай только…

Голос Наташи вместе с ее телом, ее руками мало-помалу отдалялся от Родриго, от маленького бара; наконец ее поглотили тени, продуманно созданные хозяйкой дома и потому более глубокие, чем те, которые сгущаются ночью в лесной глуши. Родриго до последней минуты не сводил глаз с тощей луны, а потом остался один. Шум, смех, голоса жужжали у него в ушах, как бы обгоняя его и оставляя в стороне, на отшибе, с чувством скуки и отвращения.

Икска Сьенфуэгос идет через старый рынок Хуареса на улицу Абраама Гонсалеса, где живет в своей комнатушке Либрадо Ибарра. Он проходит между опустевшими после утренней торговли прилавками, где теперь сидят продавцы, закусывая остатками вяленого мяса и зеленью, и вдыхает острый запах крови зарезанных цыплят и уачинанго, которая окрашивает цементный пол и смешивается с потоками мыльной воды, выплескиваемой из ведер под лай собак толстыми женщинами с черными бородавками и намазанными вазелином волосами, в то время как другие женщины сосредоточенно пересчитывают оставшиеся у них пучки тимьяна, майорана, лаврового листа, душицы, мексиканского чая, петрушки, мяты и ромашки перед тем как вернуться к себе в Контрерас, Мильпальту или Ксочимилько, на свой крохотный участок, с тем, чтобы в следующий базарный день опять прийти сюда со своими тощими пучками. Откуда-то доносятся звуки гитары, такие ленивые, дремотные, словно сама сиеста сонно перебирает струны. Выставленные на продажу птички в клетках, прикрытых от зноя тряпками, уже не щебечут и не машут крыльями. Сморенные сном, валятся как попало отяжелевшие тела. Скоро пять часов. На рынок нисходит глубокая тишина. Вечернее солнце бьет в глаза Сьенфуэгосу. На окрестных улицах и площадях начинают раздаваться заунывные звуки шарманки. Ребятишки окружают шарманщика и поют старинные песни на заре я с нею расстался паломница с прекрасными очами а Сьенфуэгос отыскивает нужный ему номер дома на улице Авраама Гонсалеса, входит в широкий внутренний двор с заброшенными цветочными горшками и по скрипучей лестнице поднимается на третий этаж.