Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Ибарра опять закатился нескончаемым хохотом. Сьенфуэгос улыбнулся.

— Теперь Роблес говорит мне «вы», извольте радоваться! Но не в этом суть. Суть в том, что каждый прожил свою жизнь, верно? и что он оказался там, а я здесь, внизу. Две жизни, два примера. Но я не жалуюсь, чего там! — Ибарра опять поднес к носу платок, но, прежде чем высморкаться, закричал: — Игнасия! Игнасия! Это женщина, которая обслуживает жильцов в нашем доме. Славная индианочка. Послушайте, вы мне не купите в лавочке пачку «Монте-Карло» и бутылочку пепси? Я вас отблагодарю. Вот возьмите… что вы, дорогой мой, еще этого не хватало, почему вы должны меня угощать? Большое спасибо.

В субботу ровно в десять вечера дешевая проститутка входит в закусочную на улице Сан-Хуан-де-Летран и спрашивает торта-компуэста и чашку кофе. Закусывая, она смотрит в зеркало, висящее на стене, и, поднимая нервным движением три пальца, здоровается с другими женщинами, которые торопливо едят, или слюнявят поехавшие чулки, или, не переставая болтать, мажут губы, глядясь в ручное зеркальце. Все это «подружки», и в закусочной их знают, и когда они на мели, им дают что-нибудь поесть, но та, что ест торта-компуэста, держится особняком; остальные думают, что она задается или еще новенькая, но на самом деле ей просто неохота рассказывать одни и те же басни, выдумывать, как все, что она из Гвадалахары и что у нее есть кот, которого ей приходится содержать, и что один политик застал ее с котом и побил ее; неохота выдумывать приключения, которые, хотя бы в воображении, нарушают однообразие того, что для нее только работа, которую она не может оправдать тем, что у нее на руках старая мать, новорожденный ребенок или брат-паралитик, которой она занимается просто потому, что хочет быть проституткой, потому, что работать служанкой или продавщицей ей постыло, хотя теперь даже и проституткой быть опыстылело; ночью она думает, что сможет спать все утро, а в одиннадцать утра уже просыпается и томится скукой, считая часы до десяти вечера, когда она приходит в закусочную, и ест свою торта-компуэста, и отправляется в гостиницу-кабаре, и ждет, не угостят ли ее еще одной торта-компуэста, а потом танцует для вида и просит один бокал с подкрашенной водой за другим и в десять минут отпускает клиента. Она поправляет свой «конский хвост», пудрит смуглые скулы и выходит на улицу, глядя себе под ноги, на тротуар, по которому идут мужчины в широких рубашках и суженных книзу брюках и нахальные педерасты, пристающие к капралам. Она не знает, что разреженный воздух, и пар, который поднимается с тротуаров, и пасмурное небо, низко нависшее над плоскими крышами, и светящиеся рекламы, и весь изломанный профиль города хотят обласкать ее и сделать своей, обратить в живую капельку города и унести туда, куда уходит корнями сам город со всеми его жителями, мужчинами и женщинами, и где город и все его жители оставили свою мудрость: так думает Икска Сьенфуэгос, когда видит на углу улицы Месонес дешевую проститутку, которая, не поднимая глаз от тротуара, идет предписанной ее ремеслом вихляющей походкой, которая уже стала для нее естественной. Сьенфуэгос пристраивается к ней и, волоча ноги, идет с ней рядом, но вот проститутка поджимает губы, останавливается и упирается руками в толстоватую талию. «Не купишь — не лапай, приятель». И она исчезает, свернув на Вискаинас. На улице Ниньо-Пердидо Сьенфуэгос входит в таверну, где висит табачный дым и шум голосов перекрывают басы гитары и медь корнета, от которой у всех свербит в горле, и снуют официанты с тарелками шкварок на жестяных подносах. За одним из столиков Бето в рубашке с закатанными рукавами обнимает Габриэля за длинную, черную от загара шею, откликаясь ликующими воплями на гнусавые и глухие голоса мариачей.

Ах, волны на озере

— Что нового, Бето?

— Ничего…

— Как дела?

— Помаленьку…

— А кто твой товарищ?

— Габриэль.

— Это тот, который уезжал батрачить?

— Откуда вы знаете?

— Мне Теодула рассказывала.

Набегают одни, убегают другие

— Слышишь, Габриэль, этот сеньор — знакомый вдовы Теодулы.

— А, ну-ну.

— Ну, как тебе там было?

— Да как вам сказать…

— Выпьем чего-нибудь?

— Само собой…

Ах, одни в Сайулу

— Текилы?

— Как хотите…

— Там, наверное, вы стосковались по ней.

— Как?

— Должно быть, в Штатах вам не хватало нашей текилы.

— Да, текилы не хватало. Это точно.

— Ну, ладно, а почему ты уехал из Мексики, Габриэль?

— Кто его знает…

— Не находил работы, или еще почему?

— Да нет; знаете, как бывает: и то, и се…

— Еще по одной?

— А как же.

А другие, ах, в Сапольтан

— В Мексике жизнь тяжелая, Габриэль.

— Вам виднее, начальник.

— Какой там начальник! Я тебе такой же товарищ, как Бето.

— Ну, как знаете…

— Из какого ты квартала?

— Я… вон оттуда, с той стороны.

— Из Ботурини, сеньор. Ботурини и Хамайка — вот наш район.

Ах, туда влечет меня сердце

— Послушай, друг, не будь ты таким недоверчивым.

— Да нет, не в том дело.

— А в чем же?

— Сказать начистоту…

— Выкладывай, Габриэль. Сеньор свой человек.

— Сказать начистоту, так вдруг язык не развязывается, и, сказать начистоту, не затем мы сюда пришли.

— Еще по одной, Габриэль?

— Конечно. Послушай, Бето, а где же Туно?

— Сказал, сейчас придет.

— Ну, хорошо.

Ах, ах, плывя на бревне

— Я думаю, в Соединенных Штатах условия жизни…

— Послушай, что же стряслось с Туно?

— Говорю тебе, сейчас придет.

— А не травишь?

Габриэль пронзительно свистнул, и взъерошенный парень в рубашке с короткими рукавами, подмигнув, пробрался к ним через зал, где плавал табачный дым, играли мариачи и склонялись над стаканами посетители.

— Алё, boy [137]!

— А, Туно, наконец-то, мать твою так!

— Вот сеньор…

— Очень рад, мистер.

— …сеньор — свой человек, Туно.

— A-a-a!.. Ну, смотрите… Алё, boy! Мы ведь не виделись с Эль Эй [138]!

— С Эль Эй, Туно! Ах, мать твою так!

Ах, что скажет любовь моя нежная

— Получите! Ну, я пошел.

— Всего хорошего, сеньор.

— Спасибо, начальник.

— Бисинья [139], мистер.

Ах, вот чем ты платишь мне?

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты.

— Брось, Туно. Это знакомый Теодулы.

— Ну и что?

— Значит, он клиент и свой человек. Правда, Габриэль?

— Он самый настоящий фрайер.

— Ну, ты скажешь тоже.

— Настоящий фрайер. Как тебе живется, хорошо ли, плохо ли; того и гляди разжалобится.

— Брось, он хороший человек.

— Какой там, к хрену, хороший человек. Что ж, он думает, так я ему и выложу, что у меня на душе? Да и чего он поймет, мать его так?

— Правильно, Габриэль. Не к чему с каждым быть нараспашку, шур [140].