Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— А я хотел бы иметь постоянную работу здесь, в Мехико. Но такую, чтобы что-то светило впереди, понимаешь? Да только кто тебе ее даст? Я уже был мороженщиком, каменщиком, официантом в кабаре, что мне остается?

— Поганая жизнь! — вздохнул Фифо. — Только Бето хорошо, мировое дело быть таксистом.

— Не скажи, — отозвался Бето. — Конечно, тут есть свои плюсы; можно подцепить девчонку, прокатить дружков. Но потом все деньги оставляешь в кабаке и целый день, подыхая от скуки, колесишь по городу, по большей части один, и выучиваешь названия улиц. Иногда меня подмывает бросить это дело и махнуть в Штаты с Туно и Габриэлем.

— Ну, не жалуйся, Бето. Тебе по всем статьям повезло. Послушай, а что стало с той чувихой из «Бали-Аи»?

— Глэдис? Чертова шлюха, у нее был самый настоящий сифилис, а она и не знала об этом… Спасибо одному доктору из Сан-Рафаэля, а то бы я пропал… А потом мне попалась эта блондинка, помнишь, и тут уж было невозможно устоять…

— Почему это женщины требуют от нас верности? Ведь они тоже не прочь для разнообразия покрутить то с одним, то с другим, разве нет?

— Это потому, что они себя не уважают и не ладят с другими бабами. Ты обратил внимание? То ли дело мужики: мы все относимся друг к другу по-товарищески, как мужчина к мужчине; взять хоть тебя, Фифо, ты мне все равно как брат.

Фифо и Бето обнялись и похлопали друг друга по спине.

— Нет ничего дороже, чем друг!

— Кому же еще расскажешь, что у тебя накипело на сердце? А будешь все держать при себе, нутро сгниет от тоски, правильно я говорю? При нашей собачьей жизни с кем же и поговорить по душам, как не с корешами?

— Сами знаете, отцу с матерью некогда с тобой рассусоливать. В девять лет тебя, как собаку, выгоняют на улицу продавать газеты, или тырить бумажники, или чистить ботинки.

— Но так и становишься человеком, Бето. Так и узнаешь всю эту банду сволочей, и хари их, и повадки. Даже то, как они милостыню подают. Уж я-то на этом собаку съел, недаром до тринадцати лет был поводырем слепого. А чего только не знал этот хитрюга-слепец! Сдается мне, он видел за четверых ушами, кончиками пальцев и чуть ли не пупком. Он даже по запаху узнавал, кто подходит, кто ему даст песо, а кто пять сентаво. Недоверчивый был старик. Так и не дал мне проведать, где он прячет деньги, и когда его сшиб грузовик, никто не знал, где он их держал, и я остался без работы и без денег.

— Куда ни кинь, все клин, Фифо.

— А вообще-то работенка была не пыльная; когда помер слепой, я хотел заняться этим делом в Ацтекас, но у них там свой профсоюз, и чужим ходу нет.

— Ну, ладно, допивайте и пошли. Уже пора.

Они вышли в обнимку и проскочили между облупленными автобусами, которые шли один за другим по улице Органо. В открытые двери и окна, освещенные зеленоватым светом, видны были застланные голубыми простынями железные кровати, манившие взгляды солдат, каменщиков, шоферов, которые, засунув руки в карманы, прохаживались между шпалерами приземистых и распухших женщин с намазанными губами и румянами на смуглых или белых от пудры щеках. Проститутки напоминали марионеток, механически выполняющих, повторяющих всегдашние движения. Одни прогуливались вразвалку, другие только высовывались в окна, кутаясь в ситцевые халаты; одни угрюмо ждали, стоя у стен, другие приставали к мужчинам, цепляясь за рукава и уговаривая прибавить песо, чтобы хватило на еду и автобус. Подчеркнутые платьем ягодицы и бюсты; заклеенные липким пластырем ссадины на коленях. Глаза, как перышки на ветру, пляшущие, егозливые, и глаза, как камень, суровые и усталые. Губы, сложенные сердечком, и губы, приоткрывающие в улыбке красные десны и мышиные зубы. И у всех — сокрытое, как тайная рана, и вожделенное, как сверкающее сокровище, мягкое лоно, то расслабленное, то сжатое, коварно-гостеприимное, как мышеловка, приветливое и неторопливое в обществе, нетерпеливое в одиночестве. У одних свежее, у других дряхлое, у одних многоопытное, у других еще не искушенное, у одних бесстыдное, у других стыдливое, у одних игривое и смеющееся, у других сумрачное и чопорное, у одних дряблое, как помятая, захватанная клубника, которую в последний раз выкладывают на прилавок, у других упругое, как спелая мушмула, но у всех таящее в себе сладкую негу с примесью глубокой тоски и жгучей боли.

— Пойдем сперва в «Тиволи», — предложил Габриэль.

На галерке жевали муэгано. Свистки заглушали голос тенора в смокинге с алыми отворотами, освещенного мерцающими огнями. Хористки с крашеными волосами, голыми пупами и отвислыми грудями толкали друг друга, размахивали руками и неуклюже прыгали, а иногда и шлепались на подмостки. Потом на сцену вышла звезда — крохотная женщина в черном бархатном платье и шляпе с перьями.

— Давай, давай, начинай! — кричал зал.

Карлица, хотя и не без заминки — заела «молния», — скинула платье, потом бюстгальтер, и перед зрителями заплясали ее огромные груди, разделенные образком божьей матери Гуадалупской. Раскорячивая коротенькие ножки, она приблизилась к рампе и принялась вертеться и корчиться под крики публики:

— Догола, догола!

Экзотическая артистка взялась рукой за резинку трусиков, делая вид, что собирается сдернуть и их, но тут свет погас, и оркестр грянул бешеное крещендо.

Друзья вышли на улицу. В темноте маячила обветшалая Санта-Мариа-ла-Редонда. Группы мариачей осаждали машины, появлявшиеся на площади Гарибальди; повсюду, от одного конца Тенампа до другого, мелькали кожаные штаны и фетровые шляпы с металлическими блестками, гитары и скрипки; девчонки в розовых носочках танцевали за стакан подкрашенной воды. У ларьков толпились люди с набитыми ртами и жирными пальцами, уплетая тако и червей агавы; в небе мерцали отсветы неоновых огней, а в темных закоулках улицы, запруженной мужчинами и женщинами, слонявшимися в обнимку, прохожим предлагали порнографические открытки и пакетики с наркотиками. Среди мусора из опрокинутых урн, объедков, проспектов врачей и брошенных газет шныряли шелудивые собаки. Маленькие фигурки в комбинезонах и полосатых сатиновых рубашках торчали у ларьков и газетных киосков и проскальзывали в продымленные кабаре, где посетители волочили ноги под звуки дансона и в такт мамбо встряхивали волосами. У Дворца изящных искусств ночное оживление стихало, а на улице Сан-Хуан-де-Летран возобновлялось с новой силой — теперь уже более скрытое, не так бросающееся в глаза. Тек человеческий поток в поисках ритуального воскресного веселья, поток незнакомых и в то же время привычных лиц, с особыми у каждого чертами и все же одинаковых: темных, каменных.

Фифо пригладил намазанные вазелином волосы и, взяв Туно за руку повыше локтя, двинулся к улице Органо. Туно подтягивал брюки и выпячивал грудь.