Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Тогда мы могли, не стыдясь, кормить друг друга.

Но подул железный ветер, и камень превратился в песок и грязь.

И настало время плача и тщетных поисков, время сидеть в пыли и ловить насекомых, время заглянуть в свое сердце и найти там обугленное солнце, время, когда мы почувствовали себя беспомощными, не способными даже вымолвить слово.

Ах, братцы, ах, убогенькие, ешьте своих насекомых, ибо глаз воды высох и снова грязь затопляет города; пляшите босиком и обнимайте колючий нопаль, хватайтесь за крылья колибри, пока паршивый пес грызет ваш пуп, и пусть фиолетовые вулканы гнойников усеивают ваши чрева и срамные места; вы уже опускаетесь на дно, к матери вод, к прародителю бабочек с пунцовыми крыльями…

— Похолодало, — сказала Глэдис, проснувшись.

Бето открыл глаза и поймал на потолке последние отблески сияющего балдахина, осенявшего их во сне.

— Вот и утро, — проронил он, протирая глаза. Его глаза встретились с глазами Глэдис, маленькой и закоченевшей на клеенчатом диване.

— Клянусь тебе, Глэдис, — сказал Бето горячо и проникновенно, — клянусь нашим заступником Святым Себастьяном…

Глэдис приблизила лицо к лицу Бето, и губы их слились в нежном и тайном поцелуе.

— Не к чему идти в Вилью, ведь святая матушка не сидит взаперти, она сразу везде, — бормотала вдова Теодула Моктесума, подметая пол в своей лачуге. Мертвенный сумеречный свет проникал в нее сквозь щели в дощатых стенах и соломенную крышу. Две желтые циновки, комаль, связка сушеного перца на гвозде, тесто для тортилий, корзина с тряпками. Вдова Теодула поставила в угол метелку, взяла кувшин и начала брызгать на пыльный пол.

Фигуру ее, казалось, отягощали, как балласт, большие подвески, браслеты на запястьях, разрисованных лиловыми жилами, золотые ожерелья, обвивавшие шею до самого подбородка. Драгоценности позванивали в такт размеренным движениям старухи в раздувавшемся длинном красном платье. Кончив брызгать, Теодула стала на колени и громко сказала:

— Тебе не нужен алтарь, потому что я приношу тебе в дар мое сердце, о, милосердная мать в накидке из роз, в юбке из змей, о, сердце ветров. Обращайся хорошо с моим мужем доном Селедонио, который умер таким молодым, и со всеми ребятишками, которых ты унесла. Я тоже скоро приду, теперь уж недолго.

Она встала на ноги, погладила драгоценности. Потом вдруг прищурила глаза и поднесла руку к уху с оттянутой тяжелой серьгою мочкой.

— Ты уже пришел? — воскликнула она. — Входи, сынок, я одна.

Расхлябанная дверь отворилась, и сначала на пол легла полоса зернистого света, а потом показалась высокая фигура мужчины. Теодула опустилась на циновку и знаком пригласила его сесть возле нее.

— Не уходи надолго, — сказала Теодула, — я уже чувствую, как кровь у меня начинает густеть и течь медленней.

— Верно, подходит твой час, — сказал Икска Сьенфуэгос, поглаживая белые волосы вдовы и усаживаясь на циновке.

— Кому же это знать, как не тебе, сынок? Теперь я по целым дням не мочусь и у меня в горле застревают тортильи.

— Потом ты начнешь харкать кровью и на пальцах считать минуты. Но ты ведь знаешь, что можешь выбрать и другую смерть.

— Не знаю, лучше ли это будет. Чего я хочу, так это жертвоприношения, сынок, хотя бы маленького… — голос Теодулы дрогнул, и она, не колеблясь, простерлась ниц перед Икской и желтыми подушечками пальцев коснулась его коленей, — …хотя бы вот такусенького. Ты мне обещал, сынок. Там, в своем краю, перед тем как уехать в столицу, я сделала жертвоприношение моему мужу дону Селедонио и всем детям. Никто не ушел так; я всех обрядила, всех одарила, всем поднесла что могла. Теперь, когда я ухожу, я могу надеяться только на тебя, — больше некому позаботиться, чтобы я не осталась без подарков.

— Положись на меня, Теодула, — сказал Икска, глубоко вдыхая запах жаровни и красного перца. — Все, что нужно, будет сделано, ты получишь то, что хочешь.

— Ладно, сынок. Не хватало только, чтобы ты принес мне жертву по принуждению. Такие вещи делаются по-божески, от души, или уж лучше и не браться за них.

— Никто здесь не зарился на твои драгоценности?

— Что ты! Маленький Туно мне как-то на днях говорил, что без меня даже трудно представить себе этот квартал и что здесь все как один уважают меня и готовы разорвать на куски всякого, кто меня обидит. Конечно, здесь не то, что в моем краю; там я могла по праздникам щеголять драгоценностями, и они вроде бы даже выглядели красивее среди папоротника и густых деревьев. Другие тоже одевались наряднее, и солнце поднималось выше, чем здесь, и золото блестело ярко, как солнце…

— Хорошо, что тебе никогда не приходило в голову продать их.

— Молчи, сынок, даже не поминай мне об этом! Это вещи старинные, их хранили у нас в семье еще до самого давнего предка, какого я помню, дона Уисмина, которому было сто с лишним лет, когда я в первый раз собрала волосы в пучок. Потом, когда я вышла замуж, мне прокололи уши, надели на меня серьги и все остальное, и с тех пор я никогда не снимала эти вещи. Мне кажется, что без них я не смогла бы молиться и даже думать о том, что скоро приду к Селедонио и ребятишкам. Они — как крылья колибри или щитки броненосца, без которых эти божьи твари превратились бы во что-то другое, не похожее на то, что задумал великий отец, скажем, в красного червяка или в облезлого пса. Ты скажешь, Икска, что я рехнулась, но сейчас, когда я вспоминаю всю мою жизнь, — ведь пока не придет время умирать, некогда вспоминать, что с тобой было, — мне кажется, что я Теодула, вдова Моктесумы только потому, что с четырнадцати лет, когда меня выдали замуж, носила все эти вещи.

— Иди, согрей меня, Теодула

— Сейчас приду, Селедонио, но в доме душно и пахнет сандалом, и я хочу сперва немного прохладиться в ночном тумане, чтобы ты сначала почувствовал мою свежесть, а потом насладился моим жаром

— Постой возле двери, чтобы я тебя видел. Какой-нибудь год назад ты была еще девочкой

— В сезон дождей у меня еще только начали наливаться груди, а теперь я твоя жена

— Я люблю смотреть на тебя, когда ты голая, в одних только драгоценностях дона Уисмина

— Я никогда не должна снимать их, Селедонио, а наедине с тобой я только их и буду носить

— Ты освежилась?

— Да, я иду, Селедонио, я уже искупалась в звездном свете

— Да, Икска, они как будто приросли ко мне…

Икска встал и зажег огарок свечи в подвешенной к соломенной кровле плошке. На лицах Теодулы и Сьенфуэгоса затрепетали тени. Сьенфуэгос уже не в первый раз слышал повествование старухи, но Теодула продолжала говорить, возбужденная ожившей новизной былого.

— Там большие леса, и змеи, блесткие, как стекло, а я ходила гулять в моих драгоценностях. Я хотела сшить себе праздничную юбку из змеиных шкурок, но когда я проходила, всех тварей пугал звон и блеск драгоценностей, и они, как по волшебству, исчезали, и я не могла их изловить. Но там, в моем краю, драгоценности были — как бы тебе сказать, сынок? — сгустком света и цвета, а не отдельными вещами, которые прячут и которыми пользуются в одиночку. А здесь, в Мехико, мне думается, что они принадлежат уже не всем, а только мне одной и что их у меня могут украсть. Здесь надо, чтобы ребята охраняли меня, а там драгоценности принадлежали всем, и в особенности животным, которых они так удивляли. Когда я рожала, я всегда клала ожерелье себе на живот, чтобы благополучно разродиться и чтобы не прерывалась золотая цепочка, чтобы доброе передавалось детям через пуповину. Потому-то, должно быть, они так скоро умирали — чтобы мне досталась и жизнь их, и смерть. Чтобы я встречала их с драгоценностью и провожала с подарками. Мне не приходится жаловаться, сынок…