Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Габриэль приблизил лицо к лицу высокого.

— Слушай, ты: хоть ты и заправила в этом квартале и у тебя есть рука, потому что ты лижешь зад кому надо, я все равно могу тебя уделать, когда захочу. Для того я и набил тебе морду один раз, чтобы ты это знал.

Высокий опять отхлебнул пены из стакана.

— Допустим, приятель. Только второй раз ты меня не застанешь со спущенными штанами. — И бросил товарищу: — Правильно я говорю?

Тот осклабил зубы и, не меняя своей расслабленной позы, начал наотмашь бить Габриэля по лицу, а худой ударил его коленом в живот и пустил в ход пустую бутылку.

— Ребята, не… — закричал было бармен и осекся.

Габриэль скорчился, схватившись одной рукой за живот, а другой за голову, и упал. Худощавый пинал его ногами, поправляя галстук.

— Здесь все знают, кто тут командует, и тебе тоже, дружок, не худо это узнать, хоть ты и уезжаешь на каникулы.

Приятели расплатились и вышли, толкая друг друга локтем в бок. Габриэль, лежа на полу, чувствовал, как по губам его течет кровь. Он попытался встать, опрокинул плевательницу, опять упал, и его кровь смешалась с пролившейся из плевательницы слюной.

— С этими не связывайся, — простонал, уже не сдерживаясь, бармен.

— Что уж тут, что уж тут…

— Что же тут поделаешь…

Мать прикладывала горячий компресс к распухшему носу Габриэля. Старшая сестра напевала в углу, а отец уже спал.

— Это еще к малым бедам, Габриэль. Бывает хуже. Братья твои и вовсе умерли.

— Я только хочу работать. Клянусь тебе, я ни с кем не связываюсь, никого не задираю.

Мать вздохнула и пошла взять другую тряпку из ведра с водой, кипятившегося на огне.

— Здесь всегда так было, Габриэль. У одних меньше, у других больше, но у каждого свои беды. Всякий раз, как я прихожу исповедоваться, чего только мне не рассказывает сеньор священник. Уж ему ли не знать, у кого какое горе. Я часами слушаю, а он говорит, да так хорошо, складно, рассказывает, как маются все соседи. Как будто я исповедуюсь и за себя, и за весь квартал. И не думай, от этого делается легче. Ты бы тоже сходил…

Габриэль нетерпеливо сдернул с лица остывшую тряпку.

— Что толку? Разве сеньор священник найдет мне работу?

Мать приложила новую тряпку к лицу Габриэля.

— Да ты трать пока то, что привез. Не обязательно тебе сейчас же начать работать.

— Не по нутру мне шататься без дела, честное слово. Погулять хорошо, но когда бьешь баклуши, и это не в радость. Ребята все утро на работе, а мне куда себя девать? Фиделио целый день у хозяев — подай, прими, а отец в Индианилье. Что мне остается? Знаешь, уеду-ка я насовсем в Штаты. Там всегда найдется что делать.

Уронив тряпицу, мать взяла обеими руками голову Габриэля и, ничего не сказав, прижала ее к груди и приникла к ней своим загрубелым лицом, изрезанным глубокими морщинами. Девушка все напевала, а старик похрапывал.

Высокий, нескладный, весь какой-то разболтанный человек с дряблым лицом идет по проспекту Микскоак с беленькой собачкой на руках. На собачке попонка из разноцветных лоскутов; на шее и всех четырех лапах бубенцы. За высоким мужчиной идет другой, постарше, со смуглым и замкнутым лицом; он несет картонный цилиндр, помятую трубу и маленькую лестницу. На обоих выцветшие фетровые шляпы, рубашки без галстуков, обтрепанные брюки и другого цвета пиджаки, и оба идут через силу, спотыкаясь, как будто только потому, что их тащат сами улицы. Но высокий все же сохраняет какую-то театральную осанистость, тогда как тот, что пониже ростом, едва волочит ноги, и выглядело бы более естественно, если бы он валялся на улице, как брошенная за ненадобностью вещь, а не шел, преодолевая безмерную усталость, которая сквозит в его тусклых глазах, в сжатых губах, во всех чертах его осунувшегося лица, словно вылепленного рукой скульптора из серой и податливой массы. Они идут мимо дешевых универмагов, маленьких кино, продуктовых лавок, между желтых трамваев и фонарных столбов, идут, как олицетворение какого-то карнавала, который все не кончается, все гонится за своим собственным прокламированным весельем. Они рано утром вышли из Порталес, в полдень останавливались в Хенераль-Анайя, а позднее — в Ноче-Буэна. Везде одинаковые дома, одинаковые люди. Только усталость заставляет их останавливаться, и тогда они начинают работать. Высокий, крутя орлиным носом и посасывая беззубые десны, сворачивает налево, на улицу 11 Апреля и крепче прижимает к себе изжелто-белую собачку. Они выходят на улицу Эроэс-де-ла-Интервенсион; низкорослый, с похожим на серую маску лицом и затянутыми мутной поволокой глазами, отстал. Высокий останавливается, снимает шляпу и достает из кармана красный колпак. Низкорослый устало играет на трубе, издающей неровные, сиплые звуки, а высокий надломленным голосом подпевает ему без слов — тарара, тарара. Кое-где с плоских крыш маленьких домов, серых от пыли, выглядывают служанки. Икска Сьенфуэгос, прежде чем войти в один из этих домишек, останавливается посмотреть, как собачка бегает по катящемуся цилиндру. Высокий снимает колпак и кланяется служанкам. «Представляю вам знаменитую собачку Навина, многократно выступавшую на аренах цирков международного класса, побывавших в Мексике, стране, которую провидение наделило всевозможными дарами, более многочисленными, чем листья у лавра!» — хрипит высокий, а маленький продолжает мычать в помятую трубу. Потом он устанавливает посреди плохо вымощенной улицы лесенку, а высокий подводит к ней собачку, которая быстро поднимается по ней и, взобравшись на верхнюю ступеньку, испуганно повизгивает. «А теперь, сеньоры, вы увидите, как она спускается. Это знаменитая собачка Навин из цирка братьев Атайде и цирка Барнума, который объездил весь мир». Собачка повизгивает и мелко дрожит, звеня бубенчиками. Высокий безрезультатно щелкает пальцами и наконец берет собачку за ошейник и заставляет спуститься под звуки трубы, обрывающиеся на крещендо. В сумерках пестрым пятном выделяется лоскутная попонка и поблескивают бубенцы. Служанки скрылись. Высокий протягивает колпак к закрытым окнам. Маленький сел на скамейку; лицо у него мрачнее тучи. Икска Сьенфуэгос входит в дом и направляется к комнате Росенды Субаран де Пола. «Поторапливайся, до Порталес далеко», — говорит высокий маленькому, но тот не двигается с места, будто не слышит. «Ты же видишь, сегодня мы мало собрали, и на автобус не хватит. Пойдем, перекусим на углу». Но маленький не шевелится. Высокий, неуклюже складывая свой огромный костяк с разболтанными шарнирами сочленений, садится с ним рядом. «Ну что ж. Я вижу, для тебя грим важнее еды. Будь по-твоему. Не ешь. Гримируйся, как раньше. Что, ты стыдишься выступать так, в своем виде? А мне, думаешь, очень приятно обходиться одним этим колпаком? Ладно, ладно, я ведь тебе обещал, верно? Только не трать все сразу, не будь дураком». И оба тяжело встают, забирают цилиндр и лесенку и, погладив испуганную собачку, опять пускаются в путь, направляясь к проспекту Революции.