Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Наверное, вам не все сказали

потому что все истины заключены в наших днях и разбиваются вдребезги при каждом взгляде, при каждом биении сердца, при каждой случайности, а вы, и он тоже, не знали эти промчавшиеся дни, уже потонувшие в тумане, как комнаты с шелковыми занавесками, набитые безделушками, камкой, бархатными креслами, фарфоровыми статуэтками и картинами, изображающими сцены из сельской жизни, как весь наш мир, где царили мир и покой (предшествовавшие любви и празднику, потому что любовь и праздник были, да, были, как ни дорого за них пришлось заплатить), дни, когда мы жили одной семьей и с флажками в руках выходили приветствовать дона Порфирио, проезжавшего по улицам города, который был не таким, как теперь, безобразным и золотушным, с цементными шишками и тайными опухолями, а маленьким, окрашенным в пастельные тона, в котором было нетрудно ориентироваться и в котором районы были четко разграничены (теперь ведь вы повсюду, на всех проспектах встречаете голодранцев, они без всякого стеснения сидят в Аламеде, тащатся в уарачах по Реформе, отрыгивают свою поганую еду на бывшей улице Платерос, где мы жили), как и круги общества, где каждому принадлежало свое место, и вы не знаете, что происходит, когда в окна тихого особняка, задохшегося в тяжелой камке и жирной полировке, врывается буря слов, которые никто не хотел слушать (потом, не тогда, нет, нет, не в ту пору, когда в них был аромат правды, который позднее выветрился, сохранившись лишь в чем-то более сокровенном, чем пожелтевшие страницы книги или надежно запертый ларец: в сердце мало любившей женщины), из уст молодого человека, мужественного (лживого), статного (обольстительного), высокого (маленького в моих объятиях, почти наивного в своей невинности по части того, что мы, женщины, знаем, даже когда еще ничего не знаем о любви), а теперь я умираю,

— Я умираю, сеньор

а он не придет ко мне. Я могу сказать ему, чтобы он посмотрел вокруг себя — я знаю, он ничего от этого не выиграет, но все равно, все равно — и подумал об этом особняке, который я для него только что наполнила ароматом былого, тогда он узнает все, поймет, как расстаются с укрытой от всех ветров жизнью, в которой каждого оберегают остальные, в особенности, когда ты маменькина дочка (в кисейном платьице, с тугими локонами и с няней, которая носит за ушами листочки душицы и умеет рассказывать сказки о ведьмах, порожденных бесноватым круженьем летучих мышей, и со стенным шкафом, полным хамонсильо, взбитых сливок, а главное, тянучек), и кажется, ничто никогда не сможет взбудоражить этот кукольный дворец, как вдруг в него врываются пламенные слова, перед которыми ничто не может устоять, слова, возвещающие то, что вопреки самим себе мы хотим узнать (не понять умом, нет, постигнуть как-то иначе). Так было с Гервасио Полой

— Моего мужа звали Гервасио Пола

муж — слово, которое я не желала слышать и которое, приходя мне на ум, заставляло меня прятать голову под одеяло и звать старую няню с душицей за ушами, — Гервасио появился во всей своей обольстительности, на черном коне с горящей, как солнце, сбруей, чтобы сказать мне, что жизнь переменилась, что отец семейства уплыл на немецком корабле (а я в своем кукольном домике, таская из шкафа хамонсильо, ничего не замечала) и что теперь он, Гервасио Пола, полковник и может обеспечить мне привычную и достойную меня жизнь, и его нафабренные усы лоснились в полутьме гостиной с гардинами на окнах, а мои родители слушали все это из столовой, куда падал отблеск его великолепия, его пуговиц, сапог и напомаженных волос, причесанных на пробор и обрамляющих оливковое лицо, как плюска лесной орех. Но так было всего лишь год; год, когда они терпели его (потому что он был полковник, а Мадеро — президент, и их поднимали на щит, и надо было сохранить маленький особняк, спящий в бархате и полировке), год, когда он навсегда наполнил мне словами голову и утробу, и слово, зароненное в утробу (которое он так и не узнал, потому что оно появилось на свет, когда он гнил в застенке и когда мне уже указывали на мою глупость, мою опрометчивость, когда уже повторяли «сама виновата», и все мои братья, зная, что я в положении, чувствовали ко мне отвращение, которое они испытывали бы, будь у меня любой другой муж, но которое не выражали бы, если бы брак был подходящим, да, если бы тихая заводь не была взбаламучена, да, если бы все оставалось по-старому, а теперь дело обстояло иначе, и Мадеро был убит, а Гервасио в тюрьме, и у меня в утробе зрело слово Родригес, единственное, что он мне оставил), которое мне пришлось проращивать в одиночестве, прячась от людей, в маленьком холодном доме, вдали от тепла и достатка другого, прежнего, дома, чьи двери они закрыли для меня, пришлось вынашивать в одиночестве (радуясь в одиночестве первым толчкам в живот и пытаясь думать о том, как я расскажу ему все, как я воссоздам все медленное и темное вызревание существа, порожденного его словами и моей кровью), целый день склоняясь над вязаньем в уверенности, что, когда я кончу эти носки, этот шарф, он вернется и погладит меня по голове и скажет, что все прошло, что можно отдохнуть, и ляжет со мной, чтобы почувствовать, как во мне растет то, что принадлежит нам обоим, провести ночь в молчании, стараясь ощутить существование ребенка, и, в любовном томлении, не преступая безмолвного запрета, с пылающими щеками блуждать рукой по моему телу, моим волосам, но нет, этому не суждено было статься, его не было со мной, когда его слово, круглое и тяжелое, росло в моей утробе, и он никогда не узнал об этом, потому что я уже больше не увидела его. Если бы он вернулся, я различала бы нас троих, троих, а так — нет, мы всегда были вдвоем, я и отец-сын, я и Гервасио-Родриго, я и наше продолжение, но уже не в его словах, а в моем молчании, в решениях, которые я принимала одна, вы понимаете? И не могло быть другого решения, кроме как есть-пить и ничего больше не ждать; я поняла это, когда, много позже, — в то время я уже работала (чтобы есть) в одном магазине в центре города, — у меня стал бывать капитан Самакона (это было спустя три года после смерти Гервасио, а я еще верила, что он вернется, и старалась во что бы то ни стало сохранить свой прежний облик, который принадлежал ему, чтобы он не думал об этих днях и этих годах, а вернулся к исходной точке, к тому моменту, когда мы расстались, и чтобы сладостно-горькие воспоминания и радость встречи слились воедино и мы в один миг наверстали время, прошедшее в тоске ожидания, неизвестности и вынашивании) и, узнав, кто я, сказал мне: «Я сам в то раннее утро в Белене скомандовал „огонь“, я сам был во главе команды, назначенной для расстрела, перед облупленной стеной и лицами четырех людей, которые не захотели, чтобы им завязали глаза, но в последнюю минуту взялись за руки и зажмурились, и сам пристрелил мятежника Полу — вашего мужа, который корчился в пыли, потому что солдаты не умели как следует стрелять и не добили осужденных. Ваш муж умер три года назад, сеньора. Это было одно из многих преступлений Уэрты, за которые он должен дорого заплатить, а теперь, когда я на стороне Каррансы, я могу предложить вам достойное вас положение», да, он произнес почти те же слова, и у него были такие же жесткие усы, и такая же фуражка, сдвинутая набок, и такая же бравая осанка: это был все тот же человек, который теперь пришел сказать мне, что Гервасио умер, и тогда я поняла, что мне не остается ничего другого, как есть-пить, и подумала, что, как это ни горько, за несчастьем и смертью естественно следуют обычные повседневные дела и что я должна была бы провести ночь возле тела Гервасио, а потом на его катафалке приготовить нашу (Родриго и мою) еду и смешать запахи свеч и гардений с запахом пригоревшего жира, но, как видите, случилось иначе, для меня его смерть наступила три года спустя, и я вдыхала пыль (когда в этой долине, которая на моих глазах иссохла, а раньше, помню, была цветущей, поднимались тучи пыли), думая, что с ней ко мне донесется прах моего мужа, но капитан настаивал: «Не оплакивайте его; мне тяжело говорить вам это, но он умер недостойно. Он мог пойти один на расстрел, а он выдал своих товарищей, сказал, где находятся остальные беглецы, чтобы было не так страшно умирать. Вот как обстояло дело, сеньора», но я упрекнула его не в подлости (в подлости? разве он не был командиром? разве он не имел права требовать всего от своих соратников? он поступил правильно, и я упрекала его не в этом), а в том, что он не позвал меня, чтобы я тоже погибла, потому что, если он был командиром этих людей, он был также моим мужем и отцом моего ребенка и должен был призвать нас, потребовать от нас, чтобы мы разделили его участь; но нет, он оставил нас одних под тем предлогом, что не все было в его воле, что он мог отдать мне свою жизнь, но не смерть; вот в чем была его подлость, и я таю на него злобу за то, что он так мало уделил мне из своей жизни, а потом даже не подарил мне свою смерть, понимаете? потому что должен же он был что-то от себя дать мне целиком, а он не дал мне ничего, кроме этого продолжения, которое я породила, которое я вырастила (быть может, он хотел, чтобы этот ребенок воплотил в себе все, его жизнь и смерть, но этого он так и не дал понять, и я этого так и не узнала), и под влиянием этой обиды, этого чувства обделенности я раз навсегда отказалась понимать некоторые вещи и убедила себя в том, что Гервасио не существовал, что ребенок — порождение моего замысла и моей воли, что я сама оплодотворила себя мечтой о мужчине, которого познала лишь во сне, который обладал мной лишь как виденье, возникшее из ночного тумана, и что эти два сопряженных момента — самооплодотворение и роды — длятся вечно, что всегда в меня вливается семя моей мечты и из меня исторгается телесный продукт этого зачатия, который затем претерпевает обратное превращение, и так без конца. Но он не захотел, сеньор, он не захотел быть частью моей жизни (моей, моей жизни, такой, как я говорю, сводящейся к этим двум моментам, которые сливаются воедино и неотъемлемым элементом которых он должен был оставаться, будучи навсегда связан со мной пуповиной и порождая мечту, в свою очередь порождающую его), и, хотя он мне ничего не говорил, по его детски прозрачным глазам я угадала, что он не собственный отец в желательном для меня духе, не отец-возлюбленный, а отец-критик, не отец, который принял бы меня такой, какая я есть, а отец, который тайно следил бы за мной, взглядом говоря мне: «Ты уже не та, что раньше; ты изменяешься, у тебя темнеют глазные впадины и тускнеют глаза, а кожа становится дряблой, и теперь ты несчастная вдова, которая стареет и тщетно работает, хотя растили ее для жизни в кукольном домике, где няня рассказывала досужие истории, а из шкафа пахло совсем не так, как пахнет в этом доме, куда не попадает солнце и где все отдает плесенью», и я не могла это вынести; мое лицо оставалось, должно было оставаться таким же, как всегда, чтобы он вспомнил его, если вернется, оно должно было отвечать любовным фразам и словам, которые превратили его в другое лицо, лицо жены, но Родриго этого не знал, он только видел, что на него ложится сеть мелких морщин, и тайком следил за мной, более того, заставлял меня саму наблюдать за собой и убеждаться в том, что это верно и что принуждает меня отдать себе в этом отчет маленькое тоненькое существо, садившееся делать уроки при свете зеленой лампы, ребенок, который, вместо того, чтобы врастать в мою жизнь, отдалялся от нее, глядел на меня и говорил мне: «Я не ты; я могу быть с тобой, но тобой я не буду»