Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Точно. Это можно только с корешами, как ты и Бето…

— Да и то не всегда.

— Точно, друг.

— Чего он выспрашивает? Как будто я скажу ему чего-нибудь новое.

— Дернем еще!

— Само собой. Даст бог, не поперхнемся. Нет, надо же! Такие привяжутся, и пошли, и пошли: ходил ли ты в школу, умеешь ли читать, и хрен их знает, чего еще… За ваше.

— Юрай [141].

— Точно, Габриэль.

— Сами понимаете, кому охота то и дело вспоминать, что с ним было? Мало того, что вдоволь нахлебался, еще и копайся в этом…

— Нечего и говорить, бродер [142].

— Ты же понимаешь, друг, никто не жалуется. Ну вот я начал работать в парикмахерской, и это было не так уж плохо, правда ведь? Так нет же, верный кусок хлеба не про тебя — ступай на все четыре стороны, ищи-вынюхивай, где бы заработать. Ничего не поделаешь, друг.

— А кто жалуется?

— А есть везучие, Туно. Им сразу фартит. За что ни возьмутся, все у них идет как по маслу. Так уж получается.

— То-то и оно!

— Ничего не попишешь. Кому что бог судил, верно?

— Против судьбы не попрешь.

— Но и жоху, который как сыр в масле катается, ничего не скажешь. Каждый устраивается как может, что верно, то верно. Мне вот тоже никто не говорил: делай то или это, но стоило только посмотреть на моих стариков, дружище, чтобы понять, что у них вся надежда на меня, я ведь старший, братья померли, а от девчонок никакого проку. Старики с каждым днем сдают и уже никуда не годятся, значит, выкручивайся, как знаешь, ничего не поделаешь.

— Точно. Ничего не поделаешь.

— Пока ты еще пацан, дело другое. Шатаешься где хочешь, и все тебе интересно. Идешь себе за собаками, которые знают квартал лучше, чем ты, да глазеешь по сторонам. Все здесь свои, все с тобой здороваются и зовут сыграть в расшибалочку. Но как только видят, сукины дети, что ты входишь в возраст, начинают косо смотреть на тебя.

— Боятся, как бы ты не перебил им дорогу…

— Всего боятся, Бето. Как бы ты не позарился на их деньги, на их девчонок. Сразу начинают все скрывать от тебя. А потом тебя задирает какой-нибудь глот — просто так, чтобы испытать тебя, — и тут уж ничего не поделаешь…

— Конечно. Тут уж не будь слабаком.

— Только потом гляди в оба — могут и подстеречь с ножом. И если захотят, они тебя уделают, Бето. Это они умеют! И поскольку у них есть ходы к важным шишкам и они готовы на все…

— Тем даже выгодно, чтобы этих подонков не трогали, — могут и пригодиться. Смотришь, они уже разъезжают на машине и все такое прочее.

— …если ты им пришелся не по нраву, ты пропал, друг, сам черт тебя не спасет. Ты, конечно, постараешься не попадаться им на глаза, но и это тебе не удастся: куда ты денешься? Разве можем мы в кошки-мышки играть? Не из того мы теста. Ну, ладно… В кабаре, где я работал официантом, поначалу, верно, было очень хорошо. Но когда видишь, как кривят рожу старые официанты, прямо с души воротит. Они, мол, из-за тебя ни песеты не заработали, ты у них вырываешь кусок изо рта. Говнюки. И каждый вечер там ошивается всякая шпана, того и гляди, нарвешься на скандал. Нет, друг, это не по мне. Идешь в мороженщики, но и тут та же история… Что же тогда остается? Ну его к черту, подадимся в Штаты. Там тебе платят доллары, и ты возвращаешься к себе тратить их, и никто к тебе не вяжется. Ты скажешь, что гринго обращаются с тобой, как с последним дерьмом? Ничего не поделаешь, за это они тебе и платят хорошие деньги.

— Годан сонобич! [143]

— Сукины дети! Черт побери, Бето, когда тебя обсыпают этой дрянью от блох и заставляют раздеваться догола, а то и бреют лобок, так и хочется…

— Схватить хороший дрын и…

— На ночь, бывало, набиваемся в какой-нибудь хлев и спим вповалку, все нагишом, и от всех воняет этой пакостью, как ее…

— ДДТ.

— Во, во. А здоровенный гринго двух метров ростом орет тебе грисер [144]и с головы до ног обыскивает тебя. Но, черт побери, его ты больше не увидишь, и других тоже. Кончил работать — можешь снимать комнату, какая тебе нравится, и у тебя есть деньги, чтобы выпить и переспать с бабой. И когда переходишь границу, друг, даже приятно вспомнить те края. Здесь ведь только и видишь сухую землю и грязных индейцев. Вроде бы и не растет ничего, а на той стороне…

— Фифо сказал мне, что в Соноре скоро будут хорошие земли, Габриэль, там плотины строят…

— Посмотрим. Чего же лучше — работать и зашибать деньги в Мексике!

— Посмотрим.

В следующее воскресенье, как обычно, в доме папаши Пиокинто собралась маленькая фаланга ветеранов Северной дивизии. Пожелтевшая, как осенний лист, семидесятилетняя донья Серена, которая в свое время воевала наравне с мужчинами, бывший лейтенант, а ныне стрелочник в Индианилье Себастиан Паломо, которого время лишило прежнего пыла, но не свирепо сверкающих зубов, и сам папаша Пиокинто, с вечно заспанным лицом. На этот раз по случаю чрезвычайного события на столе красовались тамали по-приморски с аппетитной золотистой корочкой и красная пульке: Габриэль, сын дона Пиокинто, вернулся из-за Браво, загорелый, окрепший и с кучей долларов в кармане. В общей и единственной комнате домика на улице Бальбуэна, куда через открытую дверь, грубо сколоченную из досок, вливался полуденный свет и звон колоколов, все уселись за стол. Габриэль знал наизусть разговоры, которые здесь велись, истории, которые рассказывались из года в год, поблекшие фотографии, которые каждый из стариков всякий раз приносил с собой.

— За здоровье паренька, — крикнула донья Серена, тряхнув седыми, с голубоватым отливом волосами и подняв кружку с пульке.

— А почему вы не устраиваете новый налет на Колумбус? — скаля зубы, спросил Габриэля Паломо.

— Нынешние ребята уже не такие, как мы, господин лейтенант, — вздохнула донья Серена. — Что поделаешь! Мы тоже оказались не такими, как те, что поднялись высоко! Помнится, кум, все мы были равнехоньки, когда пошли в революцию, все вышли из одних и тех же ранчерий и селений. А теперь вот, видите, иные стали господами, а мы с чего начинали, тем и кончаем. Но мы не жалуемся! Что прожито, того сам бог не изменит…

Дон Пиокинто в нахлобученной на голову бейсбольной шапочке, которую Габриэль привез ему из Ларедо, обходил стол, подливая всем пульке из графина:

— А помните, как за нами гналась карательная?

Два других ветерана всплеснули руками и расхохотались.

— Ты только послушай, паренек, — сказала донья Серена Габриэлю, который уже знал эту историю. — Нас окружили в лощине Марипи, а было нас всего шесть человек: твой отец, Паломо, я и трое затрюханных рядовых. Но мы-то знали местность как свои пять пальцев, притаились и в ус себе не дуем, а гринго совсем сбились с толку.

— Пять дней прятались посреди пустыни, — вставил Паломо.

Донья Серена подняла руки и с шумом уронила их на квадратные колени: