Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Роблес пыхнул сигарой.

— А что же вы хотите, мой друг? Чтобы мы снова начали носить перья вместо одежды и есть человеческое мясо?

— Как раз этого я не хочу, лисенсиадо. Я хочу, чтобы все эти тени больше не мешали нам спать, я хочу понять, почему и для чего носили перья, чтобы уже не носить их и быть самим собой, обрести свое подлинное я, не нуждающееся в перьях. Нет, речь идет не о том, чтобы тосковать по прошлому и восхищаться им, а о том, чтобы проникнуть в прошлое, осмыслить его, похоронить мертвое — а мертвое то, что порождено глупостью и злобой, — спасти живое и понять, наконец, что такое Мексика и что можно с ней сделать.

Роблес отделился от Мануэля и направился к решетке.

— Не заноситесь. С Мексикой можно сделать только то, что сделали мы, революция, — повести ее по пути прогресса.

— Куда повести?

— К более высокому уровню жизни. Иначе говоря, к счастью каждого мексиканца в отдельности. Ведь только это и имеет значение, не так ли?

— Но как можно говорить о счастье каждого мексиканца в отдельности, если сначала не разобраться, что собой представляет, чем дышит этот мексиканец? Откуда вы знаете, что каждый мексиканец хочет того, что вы собираетесь ему дать?

Мануэль шел теперь следом за Роблесом. Банкир обернулся к Самаконе:

— Я старше вас, мой друг. Я знаю человеческую природу. Люди хотят благ. Хотят иметь свою машину. Дать образование детям. Жить в хороших санитарных условиях. Вот и все.

— Вы думаете, что те, кто все это имеет, чувствуют себя вполне удовлетворенными? Что, например, самая богатая нация, какую знала история, действительно счастливая нация? Не переживает ли она, напротив, глубокий духовный кризис?

— Возможно. Но это имеет второстепенное значение, мой друг. Главное заключается в том, что большинство гринго хорошо питаются, живут в хороших квартирах, имеют холодильник и телевизор, учатся в хороших школах и даже позволяют себе роскошь бросать подачки европейским попрошайкам. Сдается мне, что им наплевать на ваш пресловутый духовный кризис.

— Может быть, вы и правы. — Мануэль вынул руки из карманов, посмотрел в небо, как бы ища, откуда льется солнечный свет и прозрачный воздух, и закрыл ладонью глаза. — Не знаю. Может быть, я неправильно поставил вопрос. Может быть, я болен ненавистью к Соединенным Штатам. Как-никак я мексиканец.

Роблес улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Ну, ну, не унывайте. Я люблю потолковать с молодежью. В конце концов вы тоже детище революции, как и я.

Мануэль хотел ответить ему улыбкой на улыбку, но почувствовал, что вместо этого у него получается какая-то гримаса.

— Революция. Да, это вопрос. Не будь мексиканской революции, мы с вами не вели бы здесь этот разговор; я хочу сказать, не будь революции, мы никогда не задались бы вопросом о прошлом Мексики, о его значении, вам так не кажется? В революции ожили вместе с грузом своих проблем все люди, творившие историю Мексики. Я думаю, лисенсиадо, искренне думаю, что в многоликой революции они все предстают вживе, со своей утонченностью и грубостью, со своим цветом кожи и голосом, дыханием и биением сердца. Но если революция раскрывает нам во всей полноте историю Мексики, отсюда еще не следует, что мы понимаем и преодолеваем ее. А это жгучая проблема, это завет революции, не столько для вас, которые могли отдавать все свои силы действию и думать, что этого достаточно, чтобы служить Мексике, сколько для нас.

— Ваш долг продолжать наше дело.

— Мы в другом положении, лисенсиадо. Перед вами стояли злободневные задачи. И вы быстрым и твердым шагом шли к решению этих задач. Мы нашли уже другую страну, где все более или менее устоялось, упорядочилось и отлилось в жесткие формы, где трудно, не выжидая, когда для этого созреют все условия, решительно вмешиваться в общественную жизнь. Страну, ревниво оберегающую свой статус-кво. Подчас я думаю, что Мексика переживает затянувшийся период Директории, своего рода стабилизацию, которая, обеспечивая заметное умиротворение страны, вместе с тем препятствует ее правильному развитию в направлении первоначальных целей революции.

— Я не согласен с вами, мой друг. Революция осуществила свои задачи во всех отношениях. Она осуществила их с высшей мудростью, если хотите, окольными путями, но осуществила. Вы не знаете, какой была Мексика в восемнадцатом — двадцатом годах. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы оценить прогресс в жизни страны.

Эвкалипты заслоняли солнце; его лучи терялись, запутывались в листве и ветвях и лишь слегка окрашивали в теплые тона кору деревьев.

— Но куда ведут нас эти «окольные пути»? — сказал Мануэль Самакона. — Не находите ли вы довольно парадоксальным, что в момент, когда капитализм завершил свой жизненный цикл и существует еще лишь в виде своего рода злокачественной опухоли, мы начинаем двигаться к нему? Не очевидно ли, что весь мир ищет новых форм экономической и духовной жизни? Не ясно ли также, что мы могли бы участвовать в этих поисках?

— Чего же вы хотите? Национального коммунизма?

— Назовите это как угодно, лисенсиадо. Лишь бы найти решения, подходящие для Мексики, решения, которые позволили бы, наконец, согласовать наши юридические формы с нашим национальным характером и нашей самобытной культурой. Достичь подлинной целостности бытия этой страны, распадающегося сейчас на разрозненные элементы.

— Подождите, подождите. — Над вершинами деревьев розовела огромная рана. — Бы говорили о целях, которые первоначально ставила перед собой революция. В чем же состояли эти цели?

Самаконе не хотелось больше спорить. Стоя на влажном газоне, он с беспокойством думал о том, что все имеет два, три, бесконечное множество объяснений, в каждом из которых есть своя истина. Что нечестно вставать на какую-нибудь одну из этих точек зрения. Что, быть может, сама честность есть не что иное, как форма самоубеждения. Да, самоубеждения.

— В том, о чем я только что сказал: ощупью найти заветный ключ и раскрыть мексиканцам Мексику во всей ее полноте. Спасти ее прошлое от забвения и лжи. Порфиризм тоже подразумевал, что народ может быть счастлив, только если он умеет забывать. Отсюда его ложь и лицемерие. Диас и сьентификос думали, что достаточно одеть Мексику в платье, сшитое Огюстом Контом, и поселить в доме, построенном по чертежу Гаусмана, чтобы мы тем самым вступили в Европу. Революция заставила нас отдать себе отчет в том, что все мексиканское прошлое присутствует в нашей жизни и что, если вспоминать его больно, то, забывая его, мы от него не избавимся. «Что означают все эти слова? — думал Мануэль про себя. — На какую конкретную реальность они опираются? Кому они нужны? Или их достаточно продумать, произнести, чтобы они претворились в жизнь, обрели осязаемое бытие и проникли во все сердца? Да, это так, это так», — мысленно повторял он вслед за своими словами.