Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— И, в частности, революция, собрав воедино все нити исторического опыта Мексики, выдвинула перед нами вполне ясные цели — аграрную реформу, организацию труда, народное образование, — а главное, возвысившись над экономическим либерализмом, который выявил свою бесчеловечность и в этом смысле потерпел крах, предвосхитивший крах правого и левого тоталитаризма, провозгласила необходимость примирить свободу личности с социальной справедливостью. Мексиканская революция была первым мощным народным движением нашего века, которое сумело поставить основную проблему: как обеспечить полное развитие общественных начал и охрану общественных интересов, не ущемляя достоинства личности. Экономический либерализм во имя индивида пожертвовал обществом и государством. Тоталитаризм во имя государства пожертвовал обществом и индивидом. Не кажется ли вам, что в движении тысяча девятьсот десятого — семнадцатого Мексика нашла принцип решения этой всеобщей проблемы? Почему же мы не развили его? Почему мы остановились на полпути? Я не могу помыслить, что единственным конкретным результатом мексиканской революции было образование новой привилегированной касты, экономическая гегемония Соединенных Штатов и паралич всей внутренней политической жизни.

Роблес изрыгнул три смешка вместе с табачным дымом.

— Тихонько, тихонько, милый друг. Что касается первого пункта, то привилегированная каста, как вы выражаетесь, пользуется привилегиями в соответствии со своим трудом и импульсом, который она дает стране. Это вам уже не землевладельцы, годами не бывавшие в своих асьендах. Пункт второй: Мексика вступила в период промышленного развития, не имея достаточной материальной и финансовой базы для того, чтобы обходиться своими силами. Нам приходится поэтому ради блага страны допускать американские капиталовложения, которые в конце концов не выходят за рамки, определяемые нашими законами. Пункт третий: нашу внутреннюю политическую жизнь парализовала не революция, а явная несостоятельность партий оппозиции и их оторванность от народа.

— Нет, лисенсиадо, я не принимаю вашего объяснения. — Мануэль почувствовал, как у него затрепетали крылья носа: настал момент решительного столкновения с Роблесом, а главное, с миром Роблеса. — Новая плутократия зародилась не на почве труда, а на почве использования политической обстановки для выгодных дел, заложивших основу ее процветания; и ее раннее возникновение привело к подавлению сверху самых чистых устремлений революции. Ведь эта каста не только выполняет экономическую функцию, как вы полагаете, но и играет определенную политическую роль — реакционную роль. Вы знаете также, что принцип ограничения иностранного участия в мексиканских предприятиях нарушался и нарушается и что в большинстве случаев мексиканские предприятия только по названию мексиканские. Вы знаете, что если иностранные капиталовложения не способствуют образованию внутреннего рынка, то они мало чего стоят. И главное, вы знаете, что определение цен на продукты нашего сельского хозяйства и нашей горнорудной промышленности, возможность индустриализации, все равновесие нашей экономики зависит не от нас. Я согласен, что «единая партия» предпочтительнее любой из так называемых оппозиционных партий, которые на деле выступают скорее как союзники ИРП. Но я осуждаю «единую партию» за то, что она привела к застою политическую жизнь Мексики, препятствуя возникновению политических движений, призванных помочь решению национальных проблем и способных, расшевелив элементы, которые ныне погружены в сонную индифферентность, но которые никогда не примкнут ни к партиям клерикальной реакции, ни к коммунистической партии, сплотить и организовать эти элементы. Или ИРП намерена освящать безысходный статус-кво? Это было бы все равно, что сказать мексиканскому народу: «Тебе и так хорошо. Не к чему тебе думать и говорить. Мы сами знаем, что тебе подходит. Сиди и не рыпайся». Но разве это не то же самое, что думал Порфирио Диас?

— Вы говорите, как безответственный человек. Я вижу, мы друг друга не понимаем, дорогой Самакона.

— А между тем так важно, чтобы мы друг друга поняли, лисенсиадо Роблес.

Мануэль протянул ему руку и пошел к решетке сада, прозрачно-бледного в надвигающихся сумерках, как лицо в затуманенном стекле. Долина была омыта последними осенними дождями, и на каждом шагу чувствовались запахи эвкалипта и лавра.

Ортенсия Чакон в темноте пробегала наэлектризованными подушечками пальцев по рукам Федерико Роблеса. Ее распущенные волосы слегка потрескивали: надвигалась гроза. Всплыв из глубины сна, тяжелого и нежного, как принимавшая его плоть, Федерико Роблес открыл глаза и, окинув взглядом фигуру Ортенсии, испытал чувство какого-то озарения. Не первый вечер проводил он в квартире на улице Тонала, но только в этот раз, казалось ему, он уже не смутно, как прежде, а с предельной отчетливостью осознал место, которое занимала в его жизни эта женщина, вот уже три года дарившая ему свою близость и нечто такое, что Федерико еще не умел назвать. Теперь, видя ее в кровати, он связывал с ней два новых момента, над которыми не задумался бы в предшествующие годы. Раскапыванье погребенных образов прошлого в беседе со Сьенфуэгосом и легкое отвращение жены, которое он впервые почувствовал в то воскресенье, когда она собиралась на очередную свадьбу. Тогда он невольно подумал о том, что в действительности значила для него Ортенсия Чакон. Но ему понадобилось еще раз побыть с ней и поспать возле нее каменным, бездонным сном, чтобы подтвердить самому себе то, что он невольно подумал тогда. У Ортенсии, тридцатидвухлетней женщины, выносившей трех детей, живот и груди уже утратили былую упругость, но кожа оставалась сливочно-нежной. Роблес вспомнил минувшее мгновение, за которым последовал сон. Мгновение, когда Ортенсия в темноте и тишине, без слов, без стонов отдалась ему с неистовой, всепоглощающей страстью. В кульминационный момент Федерико закусил прядь ее волос, и это привело ему на память, воскресило потонувшую в сутолоке последних дней, заслоненную всем тем, что составляло его повседневную жизнь, картину поля под Селайей, день, когда он мчался вскачь, впиваясь зубами в уздечку и чувствуя, как все его тело полнится силой, торжествующей над сумятицей боя, грохотом, людьми, падающими вокруг него. Ему отчетливо вспомнились вопросы Сьенфуэгоса. Он снова закрыл глаза; в его воспоминании эти вопросы задавал не Сьенфуэгос, а молодой человек, который в тот же день обедал у него и поверял ему свои мысли, смотрел на него как на живое существо, а не как на символ успеха и молчаливо подразумеваемых мексиканских ценностей. Образ Мануэля Самаконы почему-то взволновал его — логически он не мог этого объяснить. Он пристально посмотрел на Ортенсию: между нею и этим образом, внезапно всплывшим в памяти, казалось ему, должна была быть какая-то связь. Ортенсия повернулась с излишней осторожностью, стараясь не потревожить его.