Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Возвращение Кукис и Хуниора прервало смех, которым, как и ожидал Бобо, все наградили его за остроумие.

— Привет, Пимпинела, — сказал Хуниор и положил мокрую руку на ее print [175]. — Черт возьми, какое здесь общество! Международный класс! Не хватает только Нормы и ее нового дружка…

Слова Хуниора были встречены молчанием, в котором сквозил жадный интерес, и Кукис, воспользовавшись паузой, поспешила выпалить:

— Вы бы их видели! Без памяти влюбленные блаженствуют на маленьком пляжике, буквально отгороженном от всего мира. Не пойти ли нам сегодня в эту сторону, Хуниор? Здесь можно разузнать больше секретов, чем в Мехико с помощью сыщика, — и Кукис залпом допила стакан Шарлотты, нервозно ерзавшей на стуле.

— Мы его знаем? Мы его знаем? Не то чтобы я хотела совать нос в чужую жизнь, но, если он женат, надо сообщить его жене. Пусть мужчины время от времени позволяют себе маленькие шалости, это в порядке вещей, но только с женщинами из низшего круга.

— Это тот тип, который был на вечере у тебя, Бобо, напыженный фразер, едва смотревший на нас…

— Сьенфуэгос! — заорал Бобо. — Наш контрабандист!

Выжидавшая до этой минуты Пимпинела сказала:

— Во всяком случае он путается с ней не ради денег.

— Ну да! — изрыгнула Шарлотта. — Ради ее прекрасных глаз.

Пимпинела, улыбаясь, подождала еще с минуту, пока не убедилась, что все полны внимания. Четыре разомлевших собеседника за столиком и двое стоящих, Хуниор и Кукис, до того обгоревшие на солнце, что с них клочьями слезала кожа, вытянули шеи, прислушиваясь к тихому и размеренному голосу Пимпинелы:

— Кроме шуток, Федерико Роблес разорен. Он только сохраняет декорум, вы понимаете, чтобы не подать виду. Оказывается, он взял все деньги из банка, чтобы вложить их в какие-то рискованные аферы, которые ему не удались, и теперь сидит на мели и просит займа, чтобы вернуть то, что потерял. Я, откровенно говоря, уже взяла оттуда наши маленькие сбережения. Вы ведь понимаете, я не могу подвергать риску тетю Лоренсу. У нее и без того остались крохи от ее былого состояния, а если она и это потеряет, ей придется кончить свои дни в приюте для престарелых. Само собой разумеется, я знаю, как обстоит дело, из верного источника, но меня просили это не разглашать, и я вас прошу о том же.

Шесть голосов взорвалось вокруг Пимпинелы.

— А мне-то эта Норма всучила тысячу акций какой-то лавочки! — вне себя от ярости закричала Шарлотта.

— Да что там! — заверещал Бобо. — У Роберто Регулеса Роблес выудил бог знает какие кредиты. Оно и понятно!

— А папа учитывает его векселя! — простонал Хуниор.

Одна Кукис не поддалась общему смятению и с бокалом в руке пробралась к другому столику.

— А, Кукис! — весело встретил ее подвыпивший мужчина, по-видимому, душа компании. — Золотая девочка, бич мужчин, тотонакская Мессалина!

— Мой обожаемый Восемь колонок! — Кукис обняла журналиста в полотняной куртке, карманы которой были набиты сигарами. — Ты всегда, как говорится, со сливками общества. — Кукис из-под темных ресниц обежала взглядом приятелей журналиста, которые со сдержанной улыбкой приняли этот комплимент. — Ну, разве не божественно в Акапулько! И сколько здесь новостей узнаешь!

Журналист, покачиваясь над своим стаканом, подмигнул одному из собутыльников.

— Вот тебе одна для начала: завтра всему свету станет известно, что ты подцепила самого богатого наследника на плоскогорье. Настоящая сенсация!

— Правда, любовь моя? — Кукис запечатлела на лысеющей макушке журналиста пахнущий йодом поцелуй. — То-то они взбесятся! Ты ведь знаешь, чего стоит быть независимой в Мексике, — на тебя сразу начинают клеветать. Уверяют, что ты кончишь проституткой, ведь так?

Кукис с лучезарной улыбкой теребила волосы журналиста.

— Моего Хуниора хотели женить на этой дурочке, маленькой Регулес, представляешь, когда ему нужна опытная девушка, которая была бы ему под стать и умела бы держать себя с людьми, ведь правда? А главное, любовь моя, не ставила бы его в смешное положение. — Кукис села на колени к журналисту и заложила ногу на ногу. — Как жена Роблеса, которая, представляешь, уже завела себе любовника, и это в тот момент, когда старик что называется пошел ко дну…

Журналист, не переставая подмигивать приятелю, приблизил ухо к ее губам.

— …что ты на это скажешь? Я все думаю о людях, которые держат там свои сбереженьица, — ведь от этого кондрашка может хватить, правда? Только поклянись мне, что не напишешь об этом!

Журналист покашлял и обнял Кукис за талию.

— Нет, моя прелесть, мой долг охранять интересы публики. Неужели ты думаешь, что я смогу спать со спокойной совестью после того, что ты мне рассказала? У меня самого текущий счет в банке Роблеса! Нет, моя прелесть, нет. Честное слово, ты оказала услугу обществу. Благодаря тебе избегнут разорения многие добропорядочные семьи.

Наташа издали следила за маневром Кукис. За окнами, вдалеке, куда не доходили запахи песка, налипшего на купальные костюмы, и пота трех гитаристов, и обмазанных кремами тел, проносились, как негнущиеся марионетки, водные лыжники, а по другую сторону высились освещенные солнцем нагромождения штукатурки, черепицы и мозаики, цельные в своем беспросветном безобразии.

Кукис стала пробираться назад, к своему столику, задевая бедрами, обтянутыми купальником, голые плечи и спины.

— Раз нельзя говорить о политике, что было бы с нами, дружище, если бы не такие скандальчики, — сказал журналист одному из своих товарищей.

Чино Табоада, лежа на мате с тампонами на веках, подставлял свое грузное тело лучам вечернего солнца. В одной руке он держал highball, в другой — сигару, которую откладывал только для того, чтобы почесаться. На щиколотках у него были эластичные повязки, на голове красная соломенная каскетка. Загар оттеняла белая майка с факсимильными автографами знаменитостей. Симон Эфраим в полотняных брюках «слоновьи ноги» и желтом шейном платке оставался в тени. Родриго Пола, сидя в напряженной позе на плетеном стуле, играл соломинкой и настойчиво подхлестывал воображение.

— Ладно, — сказал он наконец. — Есть у меня сюжет для кассового фильма, но, возможно, его запретит цензура.

— Выкладывайте, — пробурчал Табоада, не меняя своей роскошной позы. У самой террасы, как крыльями птица, шелестело море. Тихо вечерело.

— Дело в том, что речь идет о лесбиянках… — продолжал Родриго.

— Ничего, — вмешался Симон, — это поправимо, сэньор, мы сделаем их максиканками…

Родриго рассмеялся с необычной веселостью. Наконец он чувствовал свое превосходство над средой. Он безотчетно припомнил две-три фразы Медианы на подготовительном, один-два жеста Нормы Ларрагоити, приглушенные смешки Хуниора, Пимпинелы, Бобо. Теперь он был уверен, что может над всем этим одержать верх. Когда Симон сказал максиканками, Родриго захотелось ответить: «святой дух, черный креп на дедушкином доме». Он охотно возобновил бы ту игру; ах, если бы ему вовремя сказали, что для того, чтобы восторжествовать надо всем и над всеми — над насмешливыми интеллектуалами, над ослепленными богатством красавицами, над деспотичными матерями, — нужно только знать новую механику новой игры. Ведь игра зависела от игроков: вступив в нее, нужно было со временем сделаться необходимым и самому повести ее.