Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Знаешь, Икска, когда Федерико мне сказал, что ты придешь ужинать, я подумала, что ты женщина, — вот так имечко! И теперь мне опять приходит это в голову. Откуда у тебя такое лицо, чудо-юдо? Почему ты не стрижешься crew cut [164]? То ты мне кажешься цыганом, моя прелесть, а то вдруг превращаешься в суровую богомолку.

— Послушай, Норма…

Норма вскинула руки и пригладила растрепавшиеся светлые волосы:

— Ну, хватит. «Те, что на другой стороне, инстинктивно скисли», — говорила она, передразнивая Сьенфуэгоса.

Но она уже понимала, что ее обычные приемы в данном случае недостаточны, что Икска Сьенфуэгос не Родриго Пола. Она облизнула губы и закрыла глаза. Сьенфуэгос бросил рюмку на пол, и она разбилась вдребезги, но Норма не пошевелилась.

Я не должна позволять ему говорить то, что он хочет сказать мне. Почему он, и никто другой? Мой мир создан, мне стоило труда достигнуть этого, и теперь я хочу только пользоваться всем тем, что имею, а этот человек говорит слова, слова, которые заставляют меня желать все больше, и больше, и больше, пока я не взорвусь; и заставить его замолчать я могу не словами, а лишь своим телом, и никогда еще я не чувствовала свое тело таким опасным и таким радостным, никогда, ни в тот, ни в другой раз, ни с Пьером, ни с Федерико — с Федерико я тоже была один раз, одну, монотонно повторяющуюся ночь, — и мое тело потребует свое и заговорит само, помимо моего желания, — ведь мне нечего желать, я уже наверху, где никто не может прикоснуться ко мне и причинить мне вред, — и я уже не могу подняться выше, потому что погублю себя, да, и взорвусь, да, взор…

Икска бросил на пол рюмку Нормы, и она тоже разбилась.

Ты любовь, подобная смерти, подобная океану, способному вместить в свою глубь, безвозвратно поглотить миллионы тел

Любовь, подобная смерти, потусторонняя любовь, которую мы не можем запятнать, Икска, которой нет места в жизни, у которой свой мир и своя смерть, к которой мы не можем прикоснуться своими грязными руками

Потому что настанет день — ты когда-нибудь думала об этом, Норма? — когда тебя уже не будет здесь, когда уже ничто не скажет другим: «Это Норма Ларрагоити» (когда о тебе уже не будут вспоминать и ты никому не будешь нужна, когда уже не будут знать, что Норма Ларрагоити существовала и была на самом верху)

Норма раскрыла глаза и оглядела Сьенфуэгоса, который стоял, расставив ноги и сжав кулаки. Ей хотелось уловить в его позе и выражении лица покорность, благодарность: то, что выказывали ей другие, когда домогались ее.

— Разве есть что-то недосягаемое для нас, коль скоро мы такие, какими вправе быть?

— Да, есть…

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю. Я только что ощутила это вместе с тобой.

Норма, полулежавшая на couch [165], ощутила легкое презрение к себе самой. Она чувствовала, что теряет самообладание; прислушивалась к себе, к своему затаенному, неприметному для Сьенфуэгоса дыханию, прерывистому дыханию раненого, но счастливого животного, к трепету каждой клеточки тела, которое она еще по-настоящему никому не дарила, а теперь хотела принести в дар во имя мертвой, недосягаемой ни для нее, ни для него, трансцендентной любви.

— Скажи мне: «Я люблю тебя», — сузила веки Норма.

— Почему бы не жить в глубине моря?.. Там столько места…

— Скажи: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя»…

Норма знала, что никогда не услышит этих слов. Она только ощущала темную магнетическую силу, исходящую от Сьенфуэгоса и вливающуюся в нее. Она встала, прижала к себе Икску, и его губы слились с ее губами. Норма впилась ногтями в напряженную спину Сьенфуэгоса, а Икска чувствовал под шерстью платья ее горячую грудь и искал упругий сосок.

— Вот я какая, — со смехом прошептала Норма, не отрывая губ от его рта и еще сильнее впиваясь ногтями в его спину, и добавила низким, густым голосом, — ты один это знаешь теперь.

Сьенфуэгос считал про себя, пока длился поцелуй; он знал уже каждую складку ее рта. Потом Норма высвободилась, оттолкнула его руками и с суровым видом спросила:

— А теперь скажи мне, почему я приспешница мужа? Что дает ему превосходство надо мной?

— Власть. И умение пользоваться ею, — сказал Икска, слизывая губную помаду.

— Идем со мной. — Норма взяла его под руку и, как пьяная, стукаясь о перила, смеясь, гладя себя по волосам и царапая руку Икски, поднялась с ним по лестнице и открыла дверь спальни.

— Власть! Власть! — с хохотом говорила она, сбрасывая с себя платье и туфли. — Видишь? Нет у него никакой власти. Только ты это знаешь.

Норма погладила себя по талии и протянула руки к Сьенфуэгосу.

— Клянусь тебе, что я не спала ни с кем, кроме мужа, с тех пор, как мы поженились.

Икска стоял напротив нее, напряженный и трепещущий в темноте, как пламя свечи, которая ярко горит, только когда темно, но сгорает и при свете.

— А с ним ты спала не без страха.

Норма прикрыла грудь руками.

— Да, не без страха. Посмотри на мое тело, потрогай его, а потом представь себе Федерико и скажи, могу ли я не бояться зачать такого, как он… — Норма упала на кровать.

— Хочешь такого, как я?

— Нет, никакого не хочу… иди ко мне, суровая богомолка…

Сьенфуэгос сел на кровать и положил руку на горло Нормы.

— Слушай, несчастная, что тебе нужно: мое тело или мои слова? У меня есть только слова, даже мое тело из слов, и эти слова могут стать твоими.

— Икска, мне больно!

— Я буду душить тебя до тех пор, пока у тебя не вывалится язык, как черный агвиат. Слушай меня… тебе не нужна плоть, ты хочешь слов, слов, которыми могла бы угнетать других и которые возвращались бы к тебе, обратившись в чужое горе. Ты не вправе быть довольной собой: ведь то, что ты только что назвала желанным для тебя — деньги, имена, чувство принадлежности к цвету Мексики, — желанно не само по себе, а только как средство. Ты должна быть собой, собой во всей полноте и со всеми следствиями в твоей жизни, ты меня понимаешь? Разве ты не этого хочешь?

Из уст Нормы вырывался нечленораздельный стон, но глаза ее выражали не страх, а презрение и в то же время нечто близкое к жадности. Ее обнаженное тело, безвольное, беззащитное, теряло всю свою привлекательность.

— Возьми власть, она принадлежит тебе. Тебе не нужно ничего другого. И я не дам тебе насладиться моей плотью, пока ты не проглотишь все мои слова, и тебя не затошнит от них, и они не оплетут тебя, как щупальца спрута. Пока ты не сделаешь их своими.

Икска опять впился зубами в губы Нормы, прокусив их до крови. У Нормы снова вырвался невольный стон, не громкий, но долгий, и она с новой силой, с силой первой страсти, безрассудной, слепой, безумной страсти, обняла Икску. Со стоном на устах и с умоляющим взором, впиваясь в него ногтями, Норма почувствовала, что какая-то мощная, горячая волна — волна нахлынувшего солнца — подхватывает ее, уносит и бросает во вспененную пучину. Икска выдохнул: