Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Где?

— Поблизости от Таррагоны. Но это был уже другой человек. Никто его не узнал бы.

— Вы забываете, что уже скоро тринадцать лет, как я в Мексике.

— Все равно. Говорю вам, он был уже не похож на себя. Другой человек.

Прямая, высокая женщина видит, что посетитель не понимает ее. Она хочет сказать: его лицо для нее навсегда останется все тем же, это бронзовое от загара лицо ополченца с заржавленной винтовкой на плече, который оборачивается, чтобы на прощанье помахать ей беретом. В воздухе Сан-Фелиу смешивается дыхание Средиземного моря и Пиренеев, и весь народ и ополченцы поют… на передовой под Теруэлем… и пепельные глаза Пабло смотрят на балкон, где она стоит, старательно улыбаясь, смотрят поверх голов шагающих и поющих людей, поверх моря и гор, встретившихся в воздухе, и к ней он обращает свою терпкую песнь об отваге и стойкости… если захочешь написать мне, адрес известен, теруэльский фронт… Каталонка знает: ничто не изменит это лицо.

— Не ходите вокруг да около. Говорите напрямик.

— Так вы уже тринадцать лет в Мехико, сеньора?

— Скоро будет тринадцать. Как видите, держу кондитерскую лавочку, и мы не голодаем. Можно даже сказать, ни в чем не нуждаемся. Теперь мы и здешние, и тамошние. Две родины всегда лучше, чем одна. А вы? Бежали? Как?

— Пехом. В Сьерра-де-ла-Пена, а оттуда в Хаку. Потом перевалил через хребет и спустился во Францию, в Ларен. Вот и все. И пусть меня черт поберет, если кто-нибудь может пройти, сколько я прошел.

— Вы молодцы, как всегда.

— Будьте и вы молодцом, сеньора, крепитесь, потому что Пабло был очень плох, когда я расстался с ним.

— Ничего, он выдержит. Выдержал налеты юнкерсов, неужели не выдержит гнилые бобы Франко? Он выдержал и Теруэль, и Гвадалахару, и осаду Мадрида. Таков мой Пабло, да будет вам известно. Что вы за люди! Если он знает, что я жду его здесь, что для меня тринадцать лет… да что тут говорить. Когда он уходил с ополчением из Сан-Фелиу, он мне так и сказал. Адрес известен. Я здесь, он там — это не имеет значения. Расстояние измеряется не морями.

— Сеньора… не знаю, как вам сказать. Пабло погиб. Он взялся прикрыть нас, когда мы уходили. Франкисты изрешетили его пулями. Он спас нам жизнь: они подумали, что он один. Это был настоящий герой, — не переводя дыхания, выпаливает круглолицый мужчина, и его слова обращаются в ток, пробегающий по телу высокой, прямой женщины с глазами, как сливы, и длинными руками. У нее перед глазами сталкиваются и разбиваются на осколки воскресающие в памяти сцены. Расставания, плачущие женщины, поющие солдаты, бредущие по снегу беженцы, вино и лук, сапоги и альпаргаты, лица людей с плоскогорья и с побережья, из Наварры и Валенсии, из Кастильи и Эстремадуры, лица героев единственной честной, от начала до конца чистой истории, единственного безусловного испытания человеческой личности. Она поднимается, упершись длинными руками о стул. С минуту ждет, не скажет ли мужчина что-нибудь еще. Потом произносит:

— Я уже сказала вам, что не этим измеряется расстояние. Встаньте, сеньор, встаньте… и пойте со мной, пойте как раньше, пойте, чтобы проститься с Пабло.

В маленькой комнатке на улице Насас едва слышно звучат погасший голос женщины с грубым лицом, будто вырубленным топором, и хриплый, надтреснутый голос круглолицего мужчины: с пятым, пятым, пятым полком, мать, ухожу я на фронт…

В продолжение всего ужина Роблес распространялся на политические темы. Только поднося ко рту бокал вина, он прерывал свои разглагольствования, и Норма, уже механически выполняя урок, обращалась к Сьенфуэгосу:

— Вы читали Курцио Малапарте?… на гастроли в Дворец искусств приезжает индусский балет… в прошлое воскресенье в Жокей-клубе… в конце концов достоинство и корректность кое к чему обязывают… мы с Федерико ужинали с его высочеством и графиней Аспакукколи… мне посчастливилось найти замечательного Ороско… эту безделушку мы привезли из Брюсселя… — и переставала говорить, как только муж ставил на скатерть розовый бокал.

— Так вот, я говорил вам, Сьенфуэгос, что нашему опьянению нефтью пора уже кончиться. Мы не способны вести постоянную разведку в широком масштабе. Мало-помалу должны вернуться замаскированные, но самые настоящие иностранные компании, которые дадут нам свои технические знания и свой динамизм. В противном случае мы будем по-прежнему медленно продвигаться по пути индустриализации, тормозимой псевдопатриотическим пылом, с которым мы кричим, что нефть принадлежит нам. Повторяю вам, благосостояние страны как конечная цель выше всякого националистического удовлетворения.

Сьенфуэгос молча наблюдал за этой игрой и забавлялся, считая минуты и убеждаясь, что на тот и другой голос этого контрапункта отводится почти одинаковое время. На одном конце стола — налитая свинцовой тяжестью, грузная фигура Роблеса, на другом — в непринужденно-томной позе его золотоволосая жена. По окончании ужина Роблес закурил сигару и попросил разрешения удалиться:

— У меня сегодня неофициальное совещание, но еще рано. Норма, поухаживай за сеньором Сьенфуэгосом, предложи ему что-нибудь выпить. — И, отрывисто кивнув, он ушел.

— Коньяк, мятный, анисовый?.. — спросила Норма, потирая запястье о запястье, как она делала, когда душилась.

— Да… коньяк, — сказал Икска Сьенфуэгос, пристально глядя на нее.

Пауза затянулась: Норма наполняла рюмки. И еще на несколько минут: Сьенфуэгос согревал свою рюмку в руках.

— Вы вовсе не обязаны оставаться, — сказала Норма, подавляя зевок, тем не менее не оставшийся незамеченным. — Откровенно говоря, такие ситуации не что иное, как свидетельство доверия ко мне со стороны Федерико. Представьте себе, он начал выказывать мне его сразу же после того, как мы поженились.

— Вы этим воспользовались?

Норма засмеялась.

— Теперь мужей обманывают только из чистого чувства долга. А я люблю совершать поступки, сопряженные с опасностью или доставляющие радость.

Было что-то неуютное, искусственное во всей обстановке этого дома, начиная с обитой голубой парчой мягкой мебели, которая не вязалась с колониальной архитектурой и с витражами, украшенными геральдическими щитами, по обе стороны лестницы. Странная смесь стилей отличала весь особняк: стены, имитирующие голый камень, покрашенные в желтовато-коричневый цвет, балкон на третьем этаже, ниши со статуями местных богородиц из Лос-Ремедиос, из Сапопана — рядом с римскими бюстами и китайскими статуэтками. Картины Феликса Парра, которые продала Роблесам Пимпинела и которые в былые времена украшали амбургский дом. Аляповатые безделушки; пианино, большие зеркала в рамах с фальшивой патиной; диваны, обитые голубой парчой, и резные деревянные панели; мраморный пол, люстры в столовой, решетки на окнах — все дисгармонировало с новомодной элегантностью хозяйки дома, с ее платьем и драгоценностями. Сьенфуэгос подумал о том, как эта смешанная обстановка отвечает союзу Федерико и Нормы. Его пристальный, сосредоточенный взгляд изменился: