Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Ты не выпьешь?

— Еще как выпью: пусть на стойку поставят в ряд с дюжину «дайкири», «дайкири» frappé [178], — весело сказала Норма хрипловатым голосом.

Танцуя, она брала со стойки рюмки и залпом выпивала их. Ритм бонго уже стал ее собственным, как бы от природы присущим ей ритмом, в котором она и двигалась, танцуя, от столика к столику, от рюмки к рюмке: остальные пары покинули площадку.

— Вот это по мне! — крикнула Норма, взвихряя юбки. — Пусть знают, что почем! Вот это по мне! Я осталась одна!

— Здесь есть кораблик, — сказал ей на ухо курчавый мужчина.

— Какой кораблик, малыш?

— Игорный притончик, только и всего…

— Ну что ж, в притончик так в притончик.

Лодка килем резала воду: за пределом контролируемой полицией зоны покачивалась белая яхта с фосфоресцирующими флажками. Норма, пританцовывая, поднялась по трапу. Плотный, краснолицый старик преградил ей вход.

— Это я, Макаракас, — крикнул курчавый.

— Come on, boy [179].

— Деньги есть? — спросил Макаракас Норму.

Она остановилась как вкопанная, посмотрела в раскосые, застылые глаза своего спутника и расхохоталась; раскрыла сумочку и, выхватив из нее, швырнула ему в лицо три бумажки по тысяче песо.

— Возьми, дурак, и научись разбираться, с кем имеешь дело.

Они вошли в салон, где играли в рулетку; яхту слегка качало; Норма села за столик и спросила еще «дайкири».

— Здесь есть мороженое, хочешь? — подойдя к ней, сказал Макаракас.

Норма снова не смогла удержаться от смеха.

— Я жива, понимаешь?

— Само собой…

— И ни от кого ни завишу, понимаешь?

— Ну и девочка…

— И могу на всех наплевать, понимаешь, на всех…

— Вот это по мне, детка.

— Потому что я — самое лучшее.. — Норма поднесла руку к виску, потом повисла на шее у Макаракаса, не переставая смеяться, — …самое лучшее, что дала Мексика, понимаешь?

— Ну, конечно.

— И они все у меня в руках: Пимпинела, Родриго, даже тот, который уже утонул.

— Идем сюда.

Им открыл дверь худощавый, нервный американец с иссиня-черной бородой, в капитанской фуражке.

— Я хочу, хочу лимонное мороженое, — запела Норма, входя в обнимку с Макаракасом, босая и воздушная.

В сумрачной галерее окружного суда, выходящей во внутренний двор, где висят доски объявлений и фотографии неопознанных трупов, маленький человечек, секретарь суда, тычет указательным пальцем правой руки в ладонь левой.

— Я знаю, сеньор, что вы дали мне четыре тысячи песо, чтобы дело было решено в вашу пользу, но противная сторона представила неоспоримые доказательства. От них никуда нельзя было деться.

— Ах, вот как, — цедит сквозь зубы обливающийся потом толстяк. — Вы что, меня за дурака считаете?

Тщедушный человечек заискивающе гладит толстяка своими желтыми руками по отворотам пиджака.

— Не горячитесь, не горячитесь. Вот увидите, я все улажу.

Над темным и грязным двором проносится свежий сентябрьский ветерок. У ворот однорукий старик продает уголовный кодекс в красной обложке, песенники и «Официальные ведомости».

— Я дал ни мало ни много половину председателю суда второй инстанции. Теперь, когда ваше дело будет слушаться там, вы можете считать, что выиграли тяжбу.

Толстяк смеется и отирает крупные капли пота, которые скатываются из-под его серого стетсона.

— Ловко, черт побери. А сколько вам дали мои противники, чтобы выиграть дело в первой инстанции? Секретарь смущенно улыбается, обнажая редкие желтые зубы.

— Пять тысяч, уважаемый. Как видите, вы во всяком случае остаетесь в выигрыше. А наш брат… скажите сами, как нашему брату сводить концы с концами на грошовое жалованье, которое нам платят. Вы же видите, жизнь с каждым днем дорожает. Уж не знают, что выдумать. Теперь все сваливают на войну в Корее. Вы же понимаете. Каждый выходит из положения как может, правда? Говорю вам, ни о чем не беспокойтесь. Вы выиграете дело.

Секретарь с папкой под мышкой торопливо бежит по двору, кивает головой группе адвокатов и, юркий, как мышонок, шмыгнув вверх по выщербленным ступеням лестницы, исчезает в здании окружного суда.

Медленно проходя через площадку для гольфа, Роберто Регулес не переставал думать о том, что сообщила ему Пимпинела де Овандо. Площадку окружала богатая гамма зелени, порожденная дождями при содействии целого полчища садовников. Сероглазый, с глубоко врезавшимися в загорелую кожу морщинами на щеках и коротко остриженными светлыми волосами, тронутыми сединой, он возвращался в клуб, прервав игру на девятой лунке. Позади него, обмениваясь замечаниями и смеясь, шла группа мужчин в каскетках особого фасона, моделью для которых послужили фуражки американских адмиралов с тихоокеанского театра военных действий, в свитерах из ангорской шерсти, полотняных и фланелевых брюках и грубых ботинках. Регулес замедлил шаг, чтобы они догнали его.

— Что-то вы рано сегодня разбили нам игру, лисенсиадо…

— Да, — улыбнулся Регулес. — Я хочу пораньше прийти в контору.

— Да ведь еще только одиннадцать.

— Понимаете, меня беспокоит одно дело.

— Да ну! У всех нас важные дела.

— Это срочное дело. Вы меня поняли бы, дон Хенаро…

— Я? Уж конечно… После того, как Роблес подложил нам, монтеррейцам, такую свинью этой передачей акций, вы будете мне рассказывать, что значит попотеть.

— Еще бы! — воскликнул Регулес, вертя в руках мячик для гольфа. — Это уже называется нечестностью. Но вы же видите, Роблес не знает удержу. Преследовать свои личные интересы — в порядке вещей, но всему есть предел: надо уважать интересы других. Когда люди зарываются, они становятся опасны, дон Хенаро…

— Кому вы это говорите, лисенсиадо! Как бы вам понравилось, если бы вас за здорово живешь превратили с сегодня на завтра в компаньона бандита Коуто? А Роблес так с нами и поступил; он передал пятьдесят один процент этому субъекту и оставил нас на бобах.

— А! Так это был Коуто…

— Он самый…

— Дорогой дон Денаро, скажите-ка мне вот что: акции, которые Роблес передал Коуто, были именные?

— К несчастью, нет. Все на предъявителя.

— Вы тесно связаны с группой Ибаргуэна, Веларде и Капдевилы, не так ли?

— Что ж, это ни для кого не секрет. Мы стали теми, кто есть, благодаря…

— Дон Хенаро, приглашаю вас на стакан виски, чтобы отпраздновать наше объединение.

— А? — В хмуром взгляде дона Хенаро блеснуло понимание, и, подойдя к клубному буфету, двое мужчин отделились от остальных.

В тот же день Регулес открыл военные действия. В его новой конторе на площади Колон в стену был вделан бар, и из этого уголка, где в современном вкусе сочетались кожа и стекло, Регулес, свежий и бодрый после игры и массажа, со стаканом виски в веснушчатой руке, непрерывно звонил по телефону. Каждый раз, когда он набирал номер, из отверстий диска, чудилось ему, на него смотрели янтарные глаза Пимпинелы де Овандо. В короткие промежутки между энергичными, быстрыми, решительными разговорами ему вспоминалась юная фигура Пимпинелы в тот день, когда их представили друг другу в одном фешенебельном кафе. В ту пору «весь Мехико» собирался в этом старом доме, где стены были выложены изразцами, пить чай и завтракать, а Регулес, только что получивший диплом, приехал из Гуанахуато полный амбиций: его девизами были деньги и положение в обществе, и в этом кафе он надеялся найти и то и другое. Он рассчитывал, что Пимпинела даст ему второе; теперь он был рад, что узколобая спесь семьи Овандо обрекла на провал его матримониальные планы. Он сам, — думал Регулес, — создал себе положение в обществе. Девиз был один — первый член бинома. Деньги обеспечивали положение в обществе; заставляя аристократов принимать его бывшую секретаршу Сильвию, девушку из среднего класса, как сеньору Регулес, снисходя к просьбам Пимпинелы содействовать возвращению ее асьенд и выслушивая ее сплетни о неустойчивом финансовом положении Федерико Роблеса, он достигал более полного триумфа, чем если бы вступил в обветшалый клан Овандо.