Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Икска, подняв глаза, поцеловал руки Теодулы.

— Нет, уже не слышатся. Ведь я хотел их услышать, ведь я провел годы с закрытыми глазами, надеясь уловить их гул. Напрасно. Как будто все унес ветер новых слов. Нынешнее солнце уже не наше солнце, Теодула, это солнце… как бы сказать?.. предназначено покрывать загаром кожу, натертую синтетическим маслом, предназначено…

Вдова посмотрела на Икску как бы издалека, с абсолютным непониманием, застрявшая в каком-то году, в каком-то дне, которые прошли века назад и не имели ничего общего с неотвратимой действительностью нынешнего года, нынешнего дня. Икска почувствовал, что перед ним распадается старая скорлупа, придававшая Теодуле постижимую телесную форму, и остается одно только сверкающее сокровище, червонный слиток, висящий между солнцем и землей. Но позванивание драгоценностей мало-помалу снова восстановило в памяти и зрении Икски реальный облик Теодулы, ее дряхлое тело, ее сморщенное, как изюминка, лицо.

— Кто его знает, сынок, кто его знает, что к чему… Может, оно и не так, как ты думаешь. Может, теперь только одежда новая и обряды другие, каких мы с тобой не знаем, а вершится все то же. Ведь земля требует свое — уж это я знаю, сынок, это я хорошо знаю, — требует свое и рано или поздно все заглатывает и все делает таким, как следует быть, хотя бы и после смерти. Никому от этого не уйти. Эта женщина, Икска, эта женщина, которую ты хотел вырвать оттуда…

— Норма, — бесцветным голосом произнес Икска. — Ее зовут Норма.

— Эта Норма, наверно, смотрит на вещи не так, как ты и я. По что из того, сынок! Что бы она ни делала, скажу я тебе, наша земля поглотит ее, сам увидишь. Мы встретимся с ней там, где все кончается, где обрывается нить. Не раньше, потому что обличье у нас другое, и людям не за что ухватиться, чтобы совершать наши обряды и чтобы понять наш дар; но под конец, когда бедняги уже не говорят и их никто не понимает, тогда да, сынок, тогда да. Тут мы можем наброситься на них и забрать их к себе, сделать их своими. Это наше царство… там мы и живем потом.

Вдова села на корточки возле кухонной утвари, что-то бормоча себе под нос. Икска молчал, пытаясь вслушаться в это бормотанье, размотать клубок дум Теодулы. Потом сказал ей:

— Достаточно ли, чтобы мы с тобой, Теодула, так думали и старались так жить, для того, чтобы наш мир действительно существовал? А ведь, пожалуй, только в этом вся наша сила. На что же мы можем рассчитывать? Ты меня понимаешь, Теодула?

Вдова с силой, словно хлестала ремнем, шлепала рукой по тесту.

— Я знаю только то, что говорю. Наши везде и всюду, они невидимы, сынок, но живы, еще как живы. Ты сам увидишь. Они всегда побеждают. Сдается мне, ни в одном другом краю не пролито столько крови, не погибло столько героев, не легло в землю под погребальные песни столько мертвых в красках и цветах. Ты лучше меня знаешь, что они никогда не покидают нас и что в нужную минуту они всегда здесь. Вроде как бы вознаграждают себя за то, что произошло раньте, вроде как бы показывают, что все кончается там, где началось, что начало и конец всему — они и их знамения; тебе так не кажется, сынок? Пока их не призывают, они только видятся во сне. Но мы их призываем, сынок, словно бы и не хотим, а призываем, чтобы они нам жизнь освещали и чтобы не забывалось наше доподлинное лицо, которое мы должны сохранять под всеми масками. Так-то вот. Если ты кого-нибудь упустишь, как того твоего друга, у которого мать умерла, ничего, найдется другой. Хватит и одного, сынок. Прежде чем умереть, я увижу его и подарю ему свои драгоценности и свой последний взгляд, чтобы он знал, что кто-то знает. Знает, что он принес себя в жертву. Мы чахнем, про нас забыли. Мы остались одни с чужаком в железной маске. Но это в жизни; а в смерти нас никогда не забывают, Икска. Сам увидишь, сынок.

Теодула дала опасть тесту и, сложив пергаментные руки, широко раскрыла глаза, вперила их в смутное лицо Сьенфуэгоса и сказала неслыханным голосом, который, если когда-нибудь и звучал, то лишь в мертвое и забытое время, погребенное в воде и пепле, и морских раковинах, и барабанной коже, — скорее рыбьим, чем человеческим голосом: — Мы подходим к водоразделу. Они умрут, а мы воскреснем, чтобы питать жизнь. Мы уже поплатились за свои сновидения; теперь расплачиваться городу. Ларец с бирюзой, каменное сердце, гнездилище змей, пробудись.

И при этих непроизнесенных словах Сьенфуэгос увидел, как языки огня — грозное знамение — охватывают спящий город и тела Роблеса и Нормы, этих сломанных кукол, погруженных в последний сон на пороге последнего искупления.

— Уедем отсюда, друг, уедем отсюда. — Мальчуган в линялых джинсах останавливается на углу улицы Букарели и проспекта Чапультепек и бросает вызывающий взгляд на всех и все в городе.

— Но ведь у меня дома, Лало, у меня дома…

— Да перестань ты морочить мне голову. У тебя дома думают, что ты в школе так же, как я. До конца уроков мы успеем смыться, и никто нас не хватится.

Другой мальчик, пониже ростом, в бежевой шерстяной куртке, грызет ноготь…

— Ну вот… Что я говорил? Я так и знал, что ты сдрейфишь.

— Понимаешь, друг, у меня мама останется одна…

— Ну и что ж, зато ты скоро принесешь башли в дом.

— Да, но она хочет, чтобы я получил образование и сделал карьеру. Знаешь, как она, бедная, работает, чтобы я учился. Если я не вернусь из школы, она с ума сойдет.

— Работают одни дураки, старина! Мы с тобой ребята не промах. Только в этом поганом городе нам нет ходу. А в Сьюдад-Хуарес — сам увидишь…

— Ну, а ты уже говорил с этим твоим двоюродным братом, который нас озолотит?

— Нет, но ты увидишь, это свой парень. Там у него кабаре со всякими штучками-дрючками — развлекайся себе и загребай денежки. Здесь что? Прикинь-ка: еще год сидеть, как дураки, в школе, два на подготовительном и пять или шесть в университете. Выходит, еще девять лет ходить без гроша в кармане и выслушивать всякую нудь от учителей, которые только дурят тебе голову. Ну нет, друг. Если ты родился для этого, оставайся здесь. Я уезжаю в Сьюдад-Хуарес.

Низкорослый толстенький мальчик хмурит лоб и опускает глаза. Второй, стройный, нервный, причесывает свой черный хохолок и приглаживает рукой волосы на затылке.

— Поганый город! Здесь кончишь чистильщиком ботинок. Видал, сколько тут молодчиков с машинами, Мемо? Разве ты да я можем с ними тягаться? Думаешь, подцепишь стоящую девчонку, когда ковыляешь на своих двоих? А-а-а-а… ты ведь еще никогда не пробовал бабу, рукосуй!

Толстенький стыдливо смотрит на товарища.

— Имей в виду, друг, на Севере надо не теряться.

Икска Сьенфуэгос идет по направлению к улице Тонала и встречается глазами со стройным, нервным мальчиком. Тот отвечает на взгляд Икски угрюмым и вызывающим взглядом.