Александр Яковлев - Осенняя женщина [Авторский сборник]

Женщина привычно ничего не ответила. Должно быть, смутилась, как лестно подумал про себя Петров. И в результате оказался сидящим в скверике у гостиницы, в обществе юного гипсового горниста, горн которого был отбит у самых губ.

— Должно быть, фальшивил, брат, — рассудил Петров.

А вообще, хорошее настроение никогда его не покидало. Даже если что-то и случалось, ему достаточно было призвать на помощь всего лишь каплю воображения или негромко, почти про себя засвистеть что-нибудь, например: «Не пробуждай воспоминаний…». И все.

— А и то сказать, — продолжил Петров, — о чем тут трубить? Взял бы я тебя с собой в тайгу… Вот там, брат, совсем другое дело. Ну совсем другое. Труби, сколько душа пожелает. Деревьев много, а под ними зверья и птицы пока не перевелось. Найдется и для твоих звуков место. И никому не помешаешь. Больше того — станешь будить рано, только спасибо скажут. Правда! И места у нас — краше не бывает. Сам посуди: даже солнце оттуда восходит — это что, шутки? Правда, — добавил Петров, понизив голос, последнее время его, солнце, приходится долго уговаривать. Оно капризничает, не хочет подниматься… Не совсем, признаюсь, приятное зрелище… Приходится всем народом наваливаться. А так все хорошо. Так что подумай, а я пока — по делам.

И те оставшиеся от двухсот километров несколько сот метров, что отделяют его от дочки, он проходит чуть ли не за час, отвлекаясь на все и вся.

Дверь открывает бывшая жена и спокойно, словно они расстались только вчера, говорит:

— Привет. Заходи.

Пока Петров заходит, он вспоминает, что жена его никогда и ничему не удивлялась. Это всегда ставило Петрова в тупик. Жить в тупике ему не нравилось. Поэтому они и разошлись. С тупиком и женой. А не потому, скажем, что он был жадный или злой, или пьяница.

В прихожей, а потом в комнате настает для Петрова время дочки.

Каждый раз, прежде, чем обняться, они минут пять корчат друг другу рожи. Ничего себе, веселые рожи. Потом уже Петров говорит:

— Ну, здорово что ли, сосиска.

— Сам сосиска, — не сдается Танек.

— Это почему же я сосиска? — удивляется он.

— А я почему? — изумлена она.

— Потому что ты маленькая, толстенькая и глупенькая, — сделав жалостливое лицо, поясняет он.

— А ты длинный, худой и… тоже, — отвечает она, делая шаг назад.

— Что-о? — грозно хмурит брови Петров.

И дочка, все еще маленькая, несмотря на долгие разлуки, уже готова хохотать, кричать, бегать. Но в комнату из кухни заглядывает бывшая жена и пресекает буйство:

— Значит так. Ты, любвеобильный отец, и ты, двуногая чума, пока жарится картошка…

Петров в это время видит перед собой только одноногую «чуму». Вторая нога у «сосиски» поднята и еще не знает, бежать ей или нет.

— … идете гулять, но не далеко, а то вас не докричишься.

И они идут. Прогулка, понятно, начинается с захода в магазин, где закупается масса веселой и яркой чепухи. Затем они нагруженные возвращаются во двор, где Танек начинает возню в Песке, а Петров заманивает очередную мысль.

— Ты вот что мне объясни, — призывает Петров дочку. — Почему, когда я был такой же, как и ты, по возрасту, то и для меня возня в песке была непустяшным занятием… А теперь, при всем моем уважении к тебе, я не могу вспомнить и понять, что же там такого, в этом песке, было важного? Молчишь? Вот и получается, что память не все нам сохраняет из детства. А почему?

— Зовут, — отвечает Танек, показывая на окно, в котором призывно семафорит руками бывшая жена.

— Ладно, пошли. Пообщаемся все вместе, за столом. Тоже дело нужное…

— Письма регулярно получаешь? — спрашивает Петров, когда они с Таньком, помыв руки, сидят за столом.

— Угу, — говорит Танек с набитым ртом.

— А что толку, — вмешивается бывшая жена. — Читать-то все равно не умеет.

— Скоро научится, — убежденно говорит Петров. — Главное: по порядку письма складывать. А потом точно так же и прочитать. Ничего и не изменится. Просто можно считать, что шли с большим опозданием. Бывает…

— Я складываю, — говорит Танек.

И они продолжают работать вилками. Кроме бывшей жены, которая начинает обычное:

— Ты лучше скажи, когда вернешься? Совсем вернешься?

— А сколько у нас еще впереди?

— Чего впереди?

— Ну, лет жизни…

— Господи! Да откуда же я знаю? Ну, тридцать, допустим… Хватит?

— Так куда же мне торопиться? — резонно, как ему кажется, отвечает Петров.

— Так, — говорит бывшая жена, откладывая вилку и начиная мять в руках салфетку. — Хорошо. Теперь скажи, как, по-твоему, что ты сейчас ешь?

— Как что? — говорит Петров, всматриваясь в тарелку. — Сама же говорила — картошка.

— Угу. Картошка. А если бы я сказала — моченые грабли? Тоже бы поверил? И так же уплетал, не задумываясь?

— При чем тут грабли? Ведь вкусно же. Как, Танек?

— Во! — говорит Танек.

— Так вот слушай, — говорит бывшая жена. — Это — жареные ананасы. Специально для тебя, Петров. Ты ведь любишь, чтобы все не как у людей… Ведь любишь?

Только что приступивший к удивлению Петров вдруг понимает, что сейчас начнутся слезы. Этого он терпеть не может. Переглянувшись с Таньком, поднимается из-за стола.

— Ну… я пошел, что ли? — говорит он. — Проводишь, Танек?

— Ага, до двери, — говорит Танек, посмотрев на мать и сползая со стула.

В коридоре Петров целует дочку в лоб, вспоминая, что надо говорить в таких случаях.

— А… Вот вспомнил… Маму слушайся, — произносит он назидательно.

И еще кричит в комнату бывшей жене:

— Ушел!

А потом, пока спускается по лестнице и выходит во дворе, и пока добирается до сквера, к горнисту, все думает и бормочет под нос:

— Ананасы… Вроде бы видел когда-то. Не наш продукт, понятно, а где тепло… Много солнца, голопузых негритят и ананасов. Вот бы нам с дочкой там поселиться. То-то б славно зажили… А там, глядишь, и эту выписали. Может, понравилось бы ей?

Это не забывает он и жену.

Это случилось в незапамятные времена, когда между страной детей и временем взрослых проходила граница. Граница, как ей и положено, держалась на замке. Попробуй, сунься.

Но редко кто совался. Своих дел было по макушку. У взрослых — по взрослую макушку. У детей — соответственно.

Во взрослом времени ракеты запускались в космос, крейсеры спускались на воду. Перегораживались могучие реки и осваивались новые земли. Отмечались памятные даты и говорились речи. Называлось «юбилей». Обо всем, что делалось во взрослом времени — о ракетах, крейсерах, «юбилеях» и т. д. (см. выше) — желающие узнавали из газет.

О том, что делалось в стране детей, достоверных известий не сохранялось. Газеты там отсутствовали. И о важнейших событиях упоминалось вкратце — на заборе. А все, что требовалось сказать — говорилось двум-трем самым близким друзьям. И называлось это «секрет».