Александр Яковлев - Осенняя женщина [Авторский сборник]

Господа литераторы! Коленопреклоненно взываю: не сдавайтесь, держитесь! Не позволяйте втянуть себя в малевание иконы Нового Русского Мужичка. А то пойдет, усмехаясь, среди банков и коттеджей, прикидывая, на что сгодится, в его будущем хозяйстве вся эта компьютерно-хромированнотонированная роскошь.

Просто ради интереса, обратите пристальное внимание на его глаза. На глаза послепраздничные, без огурцов и селедки. Смотрит он на окружающее не с завистью или ненавистью, а хозяйским глазом. И не торопится сорвать плод незрелый. И думает неторопливо: «Нехай строють…».

Умоляю — не заигрывайте с ним…

Ох, не даром прикладывал ладонь к уху Гоголь, приговаривая: «Слышно страшное в судьбе наших поэтов».

Но только и сам я, грешен, не могу удержаться… И вот уже летит перо черт-те куда… Иной раз помстится во мраке нечто неясное, и возоплю, брызжа слезами умиления: «Сподобил Господь! Надоело мужичку киночтиво заграничное. Алчет он духовности… Други, мы востребованы!»

Бред!

Душка Хлестаков: «Я ведь литературой существую».

И душно, душно… Яду мне! Чтоб неповадно было.

А то ведь доиграемся. Придется со стыдом, подобно Петру, медно чеканить слова страшные: «Сия сарынь ничем кроме жесточи унята быть не может».

Вот и сказке конец:

— А дворник, сам жалосливый, и отказать неловко, потому как подневолен, и видит, пропадает человек через эту заразу. Так он водку-ту водой по дороге разбавляет. Чтобы, значица, здоровье не так у кормильца портилось… А то ить и приработка дворник лишится… Так-то, Петровна!

Впрочем, так закончилась лишь одна из сказок. А им же несть числа. Извлекаемы они из небытия чьей-то волей. Редко — нашей. Но вызванные к жизни, нас же соблазняют «впасть в прелесть».

И тогда в паутинной пустоте гулко разносится голос Гоголя:

«Не обвиняйте никого… Помните, что все на свете обман, все кажется нам не тем, чем оно есть на самом деле…»

Каюсь. Усомнился. Смалодушничал и дрогнул. И даже где-то взалкал.

Однажды хмурым утром (именно по утрам пронзительны эти мысли) решил, что никому на этом свете не нужен с высшим образованием и навыками строчить пером. Эту же крамольную мысль мрачно подтвердили обшарпанные стены моего жилища и косые взгляды домочадцев. И вспомнились «Мертвые души»: «Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например даже простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть по крайней мере купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?». Под «оно» я остро ощутил себя. И без всякой надежды на успех раскрыл газету и отыскал рубрику «Предлагается работа». Мелькнула жалкая мысль: «Хоть бы и в курьеры…».

И о…! Опытный читатель, если таковые еще существуют, догадался меня ожидало потрясение. С газетной полосы ко мне (да, да, именно ко мне!) взывали на тысячу ладов чуть ли не мольбы с самыми соблазнительными предложениями. Ведь требовались: а) лица интеллигентные и с высшим образованием (ну разве не я?); б) желательно со знанием языка и компьютера (другими знаниями я и не обладал); в) общительные (ради дела я мог и напрячься).

Прочитанное ошеломляло. Оказывается, в то самое время, когда я скулил и жаловался на судьбу, страна просто задыхалась от нехватки людей интеллигентных! " А еще твердят кругом о бездуховности!» — не без укоризны подумал я. И решительно набрал первый попавшийся телефонный номер. Моему звонку обрадовались (!) и крайне доброжелательно назначили свидание.

И я пришел в указанное место и время, слегка удивился отсутствию очереди, и встретил радушный прием. Интеллигентнейшая (!) дама посочувствовала моим проблемам, но и мягко пожурила за длительную нерешительность и игнорирование призывов самой Судьбы. Я размяк и оттаял.

И мне предложили за какие-то несчастные триста долларов приобрести для дальнейшего распространения несколько баночек какого-то чудодейственного средства от всех болезней. «Мы займемся оздоровлением нации!» — внушительно объявили мне. Я был готов на все. Я согласно кивал головой в такт всему услышанному и затуманенным от слез умиления взором рассматривал нечто радужное в перспективе — обещанные счета (мои счета!) в швейцарском банке и славу спасителя Отечества…

Жаль, денег у меня не было. Как говорится, не при валюте оказался. И я в смятении возвращался домой, приходя в себя и уже критически воспринимая действительность. Бог с ними — счетами и славой. Говорят, уж больно стремительно на них слетаются господа рэкетиры.

Бессонной ночью, глядя в потолок с разводами, видимыми даже в полумраке, я размышлял со светлой грустью. Нет, не пропала страна. Нет, нужны ей люди интеллигентные. Потому что только истинно интеллигентный человек способен стать потребителем думающим. Правда, есть опасность выродиться в банального потребителя. Ну, так на то он и интеллигент, чтобы устоять в схватке с искушением… И пусть лично я не стал миллионером. Пусть. Другим повезет. Шанс-то есть. И шанс весьма ощутимый. Я же… Я, сожалея о превратностях судьбы, возвращаюсь к старому ремеслу своему. Ремеслу почетному в кругах весьма узких и малодоходному. Но возвращаюсь со светлой надеждой. Не пропадем.

И вновь вспомнились «Мертвые души», вспомнились успокаивающе: «Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица». Что ж, я готов подпирать этот самый забор. Лишь бы за ним хоть что-нибудь цвело.

Первый русский министр финансов граф Алексей Иванович Васильев не принадлежал к числу типичных сыновей Отечества нашего. Дело в том, что он любил порядок. Более того, умел этот самый порядок наводить. И потому ему поручались работы весьма ответственные. Например, он составил государственную окладную книгу. До него российская штатс-контора, то бишь финансовое управление, точных сведений о доходах и расходах государства не имела. Ну не получалось их как-то посчитать. То ли времени не хватало. То ли желания не было. Но дело прошлое, поди разбери. Вообще с этим счетоводством история в России крайне темная. Предшественник Васильева, князь Вяземский, так и не смог разобраться в запутанной цифири. Что не мешало ему быть любимцем Екатерины II.

Но вернемся к нетипичной фигуре Васильева.

В силу страсти к порядку, граф с большим удовлетворением знакомился со списками иностранцев, в Россию приезжающих. Именно в них Алексей Иванович видел соратников в борьбе с российской безалаберностью.

Во второй половине XVIII века объявился на отечественных просторах швейцарец Гаиль, быстро научившийся откликаться на обращение Иван Христофорович. Настоящее-то имя мудрено нашему обывателю было выговорить. Столь же мудрено называлась и напечатанная Гаилем еще в 1773 году в Эрлангене диссертация: «Specimen inaugurale medicum, miscelania medicochirurgica continens». Ее у нас даже перевести не смогли. Или опять желания не оказалось. Но из-за уважения к сему труду солидному был определен иностранец Гаиль младшим доктором в московский госпиталь. Случилось это в 1775 году.