Александр Яковлев - Осенняя женщина [Авторский сборник]

— Нет, братцы, надо что-то решать, — хоть и подрагивающим, но все же громким голосом объявил Рыжий Жан. — Надобно, чтобы кто-то бодрствовал и читал тексты святые, Евангелие да жития святых. А то пропадем.

— Кто же захочет один читать, пока остальные спят? — встревожился Малыш Жан.

— Можно подумать, кто-то заснет, — вновь насмешливо сказал Людовик. От страху до утра глаз не сомкнешь.

— Вот и станем читать по очереди, — тут же предложил Рыжий Жан.

— Да ты что ли всерьез? — изумился Людовик. — Вам наговорили сказок, а вы и поверили?

— А ты — не поверил?

— Конечно, нет, — решительно заявил Людовик. — Таких россказней полно! Но я еще почему-то не встречал ни одного человека, который бы своими глазами видел ожившего покойника.

— А как же Винцент, Люсьен и Стручок? — робко напомнил Малыш Жан.

— Да это же они вас, малявок, пугают, — усмехнулся Людовик. — Вы всю ночь протрясетесь, а они утром смеяться над вами будут!

— Как хочешь, — упрямо сказал Рыжий Жан. — А только мы станем читать.

Никто возражать не стал. Людовик, нарочито зевая, накинул на ноги плащ, но вспомнил рассказ Винцента.

Остальные воспитанники стали устраиваться по двое на койках поближе к центру спальни, где за пюпитром с раскрытым Евангелием первым встал Малыш Жан. Под его негромкий речитатив Людовик вскоре забылся.

Проснулся он от скрипа открываемой двери. Воспитанники так и заснули, вповалку. Рыжий Жан, с Евангелием на коленях, сидел на ближней к пюпитру койке и клевал носом. Между тем в полумраке послышались мерные звуки приближающихся шагов. Людовик лежал головой к дверям. Повернуться он не решался, застыв и затаив дыхание. Страх ознобом прошиб тело. Несмотря на предрассветный холод, ему вдруг стало жарко. Вернее, запылало тело, а ноги охватила стужа. Краем глаза он увидел, как поднял голову от тяжелой книги Рыжий Жан, широко раскрыл рот и, крестясь, сполз под койку. Книга с грохотом полетела на пол. Кто-то придушенно пискнул, и воцарилась гробовая тишина.

Шаги приближались. Некто в белом остановился возле лежащего недвижно Людовика и, медленно подняв руку, возложил ему на лоб два перста. Людовик, застыв, видел перед собой колышащийся манжет широкого рукава и ощущал два ледяных пальца на лбу. Время остановилось.

Должно быть, Людовик лишился сознания. Когда он пришел в себя, спальню заливал утренний свет. Постепенно зрение прояснилось, и он разглядел столпившихся возле его койки воспитанников. Прямо в лицо ему вглядывался испуганный Малыш Жан. Рыжий Жан, крепко прижав к груди книгу, всматривался в Людовика широко раскрытыми глазами.

— А где…, — слабым голосом произнес Людовик.

— Исчез. Пропал, — шепотом сообщил Рыжий Жан. — Я под кровать юркнул, а там и опять стал читать. Тихонько, правда, — извиняющимся тоном добавил он. — А он так постоял, постоял, да и удалился.

— В окно? — спросил Людовик.

— Я не видел, — признался Рыжий Жан. — Но вроде бы все-таки в дверь. Он уставился на лоб Людовика. — Не больно?

Людовик поднес ладонь ко лбу и ничего не ощутил. Вперед протолкался один из воспитанников и протянул ему ярко начищенную серебряную кружку. В ее изогнутом боку уродливо расплылся смутно знакомый лик. На лбу проступали два темных пятна. Людовик коснулся их пальцами.

— Откуда у тебя такая кружка? — спросил он.

— Жоффруа подарил, — прошептал воспитанник, отчего-то густо покраснел и перекрестился.

В коридоре послышался громкий смех. Распахнулась дверь и показалось круглое, довольное лицо Винцента; сверху просунулась голова Люсьена.

— Ну что? Приходил? — давясь от хохота, поинтересовался Винцент.

— У-у-у, — утробно провыл Люсьен.

Людовик отшвырнул кружку, закрыл лицо руками и расплакался.

В утреннем стылом тумане чуть не лбом налетел на карету. Темный громоздкий короб неподвижным изваянием застыл на обочине. Кожаный оббив маслянисто отливал осевшей изморосью. Поссевин, словно и не спал, бодро приоткрыл дверцу.

— Ну, потешил молодецкую удаль? — спросил иезуит, блеснув пронзительными глазками из-под нависших сивых бровей. — И что вам, русским, далась эта удаль? Все с язычеством никак не распрощаетесь. Не понимаю. Смысла не вижу. Где расчет, хитрость?

Федор с наслаждением вытянул ноги, плюхнувшись на диванную подушку и укутался меховой полостью. Широко зевнул. Поссевин стремительно набросал сухими перстами крест на разверстую пасть.

— Что, боишься, черт влетит? — усмехнулся Федор.

— Нет, боюсь, вылетит, — серьезно сказал Поссевин. — А кстати, с чего это ты, добрый молодец взял, что именно обухом-то и надо вампира успокоить? Кто обучил сему?

— Да никто. Собственным разуменьем дошел. — Федор вновь от души зевнул, прикрыв рот широкой ладонью. — Я так мыслю — не допустит Господь, чтобы водилась на белом свете всякая нечисть. Вампиры, вурдалаки, оборотни… А стало быть, человеки, Петру этому подобные, суть люди и есть. Только в виде каком-то… болезненном, что ли. Не умерли они. Нет. И исцелить их нельзя. Или пока нельзя. И потому они ничуть от обычных душегубов не отличаются, коли губят души невинные. А с душегубом один разговор.

— Тебе что же, определения Сорбонны ведомы? — подивился Поссевин.

— Что за определения?

— Да видишь ли, друг мой смышленый, — насмешливо проговорил иезуит, почесывая гладкий лоб, — в определениях высокоученой Сорбонны признается примерно то же самое, и более того, запрещается глумиться над трупами вампиров, как то: отсекать им головы, протыкать кольями и прочее.

— Надо же, — устало отозвался Федор, — прочесть бы не худо.

— Не худо, не худо, — закивал Поссевин. — Вам, русским, многое прочесть не худо. Только вам все некогда. Прав его святейшество, вводя новый календарь. А вы оставайтесь в своем времени. И тянитесь вечно за ускользающей Европой. Ваш-то государь-надежа ваньку со мной валять изволил, выражаясь вашими оборотами. Дурачком прикидывался. Что, мол, за католичество такое, знать не знаем, ведать не ведаем, деды наши жили в православии и нам де заказывали… Ну-ну. Только кого он обманывает? Боится власть упустить, предавшись в лоно церкви католической и целуя руку его святейшеству? А того не понимает, что проходит время мелких и хитрых князьков удельных с их ничтожными раздорами, и выживает лишь тот, кто вписывается в стройное здание Европы под дланью Ватикана…

Поссевин осекся, заслышав легкое похрапывание. Выбравшись из кареты, он поежился, оглядываясь в редеющем тумане. Сунув два пальца в рот, коротко свистнул. Из придорожной копны сена выбрался всклокоченный дюжий кучер, в сутане, но с дубинкой на поясе.

— Запрягай, — распорядился Поссевин, отходя к березе по нужде.

Кучер, что-то бормоча, скрылся в тумане, разыскивая стреноженных лошадей.