Александр Яковлев - Осенняя женщина [Авторский сборник]

Из послания Папы Григория IX к Архиепискому Майнскому, Епископу Гильденгеймскому и доктору Конраду:

«Когда они привлекают кого-нибудь в свою секту, и когда новичок в первый раз является в их сборище, он, прежде всего, видит здесь лягушку необыкновенной величины, — величиною с гуся или даже больше. Они целуют эту лягушку — одни в рот, другие в заднюю часть. Потом представляют новичка какому-то бледному изможденному человеку, до того худому, что он кажется состоящим из одних костей да кожи; новичок целует этого человека, чувствуя при этом, что тот холоден, как лед. После этого поцелуя новичком овладевает забвение о вере. После этого сообща совершается празднество, причем позади статуи, которая обыкновенно находится в месте еретических собраний, ложится какая-то черная кошка. Новичок сначала целует эту кошку, потом председателя собрания и, наконец, всех других, кто признан достойным этого. Несовершенные получают поцелуй только от одного начальника собрания; за сим новичок дает торжественный обет послушания. После этого тушатся свечи, и еретики предаются всем возможным видам разврата. Ежегодно на праздник Пасхи они принимают тело Христово, приносят его во рту домой и выбрасывают в отхожие места… Они веруют в Люцифера и говорят, что Бог низвергнул его в ад несправедливо, посредством коварной хитрости. Они верят, что Люцифер есть творец небесного мира, что некогда он победит своего противника, получит достойную его славу и доставит им вечное блаженство».

Людовик Гофреди вспоминал…

Мадлен выскочила из кустов, когда он подходил к своему дому. Встряхнув кудрями, она с вызовом посмотрела на него. Юноша остановился.

Оба молчали. Стало ясно, что владевшая прежде девочкой решимость постепенно отступает. Ведь раньше ей не доводилось оказываться с глазу на глаз с молодым человеком в отсутствие отца, сестер, мсье Жака.

— Я вам совсем не понравился? — негромко спросил Людовик.

Мадлен вспыхнула и потупилась. Но тут же рассердилась на себя и с досады притопнула ножкой, обутой в кожаную туфельку. Голубые крупные банты на носках обувки перепачкались зеленью и намокли, бессильно обвиснув.

— Откуда вы узнали про дождь? — требовательно спросила она.

— Так… случайно.

— Но зачем было говорить? Зачем?

— Сорвалось, — улыбаясь про себя, сказал Людовик. — Я просто поддерживал беседу.

Девочка задумалась, затем вновь встряхнула кудрями.

— Но значит… значит, вы были в поле… тогда?

— Да, — признался Людовик.

— И все видели?

— Да.

— И прятались, подсматривали и подслушивали, — негодующе перечислила Мадлен. — Как гадко!

— Я… я боялся испугать вас неожиданным появлением.

— Вы всегда подслушиваете и подсматриваете? — Не простила его девочка. — Разве мама не говорила вам, что это нехорошо?

— У меня нет мамы. Я вырос сиротой.

Взгляд Мадлен смягчился.

— Вот и у меня мамы нет, — сказала она. — Но все равно… нехорошо.

— Согласен. Прошу прощения, — мягко сказал Людовик. — Но, тем не менее, меня не перестает волновать этот… дождь… Вы доверяете мсье Жаку? — внезапно спросил он. — Если до ушей инквизиции дойдет слух о ваших… проказах, вам несдобровать. Вы понимаете?

Девочка дерзко передернула плечиками. Ее огромные голубые глаза обратились к небу, столь же голубому, безоблачному. Без устали звенел жаворонок.

— Я исповедовалась отцу Франсуа. Он не стал бранить меня. Правда, сказал, чтобы я никогда больше не занималась этим. Но что плохого в дожде? Все страдают от засухи. Разве Господу угоден голод? Разве радуется Он несчастьям ни в чем не повинных крестьян? Да, они глупы, грубы, невежественны, пьют и колотят своих жен, — она устремила взгляд на юношу, и детей… Но… Они заблуждаются, и Господь о том ведает. И знает, что они не заслуживают кары, и уж тем более — их семьи. Немножко дождя, — она пожала плечами, — капельку… кому это помешает?

Людовик слушал и любовался ею.

— Отец же Франсуа, — понизила она голос до шепота, — уговаривает отца готовить меня… в монастырь!

— Почему в монастырь? — обеспокоенно спросил Людовик. — И откуда вам это известно? Его сиятельство рассказывал?

— Нет, — замялась Мадлен. — Узнала… Так, случайно.

— Подслушивали? — заговорщически подмигнул Людовик. — А ведь это нехорошо. Разве мама вас не учила? Но все же, почему отец Франсуа хочет отправить вас в монастырь? Должно быть, вы большая шалунья?

— Ах, оставьте, — рассердилась Мадлен. — И вы разговариваете со мной, как отец и сестры… Как с малышкой. А ведь мне уже десять лет. Десять!

— Я вовсе не хотел вас обидеть, — торопливо заверил юноша. — И мне действительно очень интересно узнать причину решения отца Франсуа. Неспроста же он заговорил о монастыре…

— Хорошо, я скажу, если только вы поклянетесь никому не рассказывать!

— Клянусь! — торжественно заверил Людовик.

— Ну, так вот, — девочка, оглянувшись, подошла почти вплотную. — Отец Франсуа сначала долго разговаривал с папой о маме. Я не все поняла… Вернее, плохо было слышно, — добавила она быстро, слегка покраснев. — Но он осуждал за что-то, а папа наоборот, защищал. Но защищал не так чтобы очень уж… отчаянно. Он у нас человек… мягкий…

— Я заметил, — не удержался Людовик. — Его сиятельство мне очень понравился именно своей мягкостью, — тут же поправился он.

Девочка подозрительно посмотрела на него, но затем продолжила:

— Затем они заговорили обо мне. И отец Франсуа все твердил, что я уж очень похожа на маму. Будто папа не знает об этом! А потом он сказал, отец Франсуа, что таким людям — место в монастыре. Он не сердился, не спорил с папой, просто… стоял на своем. А папа вскочил с кресла и начал бегать вокруг стола. И сначала молчал… Нет, — неожиданно прыснула она, — сначала он смахнул на пол бокал… Нечаянно… От этого рассердился и стал возражать. Что, мол, случаи бывают разные. И что необязательно каждый раз всему повторяться… Он наговорил еще кучу непонятных слов. Отец Франсуа отвечал спокойно, но тоже, не очень ясно. Я поняла лишь одно: таким место в монастыре. Заладил одно и то же! Ну, каким таким? Словно я чудовище, которое надобно посадить в клетку! — Мадлен еще раз топнула ножкой. — Ерунда какая-то!

— Так, так, — задумчиво проговорил Людовик. — А куда вы сейчас направлялись, позвольте вас спросить?

Девочка смутилась.

— Просто… прогуляться.

— В одиночестве? Неужели с тех пор, как я уехал отсюда, нравы местных барышень так сильно изменились? И им дозволяется гулять без сопровождающих?

— Ну, — девочка махнула рукой, — дядя Жак такой… нудный. Он добрый и заботливый. Но ничего мне не дозволяет, — добавила она со вздохом. — А так интересно гулять, где вздумается… Думать о разном…