Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Из всей чиновничьей Москвы именно Старая площадь считалась верхом служебного продвижения. Так было при Сталине, Брежневе, Ельцине, так осталось и ныне. Любой, даже самый незначительный сотрудник со Старой площади всегда вызывал трепет и уважение у служивого люда из других ведомств, включая соседнюю Лубянку. Сколько всего было пережито за эти двадцать лет. Сколько информации, слухов, клеветы и доносов прошло через него. Сколько интриг, трагедий, взлетов и падений он видел, сидя на своем неприметном стуле.

Иван Макарович курировал группу регионов, часто там бывал, собирал и анализировал информацию, готовил документы, которые, в зависимости от того, совпадали они с мнением начальства или нет, позже становились основой служебных записок, директивных писем, а иногда и более весомых бумаг. Тексты Ивана Макаровича почти всегда совпадали с мнением часто меняющихся начальников, но он, как надежный и верный винтик бюрократической машины, точно вставал в предназначенное для него гнездо. Еще не родилась и не созрела та власть, которой бы не был нужен умный и покладистый чиновник. Он это понимал и втайне гордился своей причастностью к этой вековой касте, которой принадлежала, да и принадлежит, вся полнота власти в стране, и притом не только нашей.

Выскочки, в силу тех или иных обстоятельств взлетевшие на высокие посты, наивно думают, что они — власть. Где они теперь? Только аппарат, тайный, невидимый чиновничий орден, обладает властью и наследует ее. Да что там наследует! Он никогда не выпускает ее из рук.

Правда, меняются времена, меняются форма и название, а суть, суть всегда остается — служить и этим кормиться.

Вот нынче в немилость попало слово «аппарат», ну поменяли его на слово «команда». Что, полегчало? Несерьезно все это. Наиболее толковая молодежь, заполонившая в последнее время Старую площадь, безоговорочно восприняла не только старое слово, но и саму суть, дух аппарата, правила его жизни, игры, все его плюсы и минусы, и она с удовольствием училась всем тонкостям у таких зубров, как Иван Макарович.

Частенько в конце рабочей недели, вечером в пятницу, его вызывал к себе заместитель начальника управления, совсем еще молодой человек, в недалеком прошлом средней руки сотрудник одного из коммерческих банков, а до этого, по старым меркам, обычный спекулянт.

В кабинете собиралось трое-четверо, и после нескольких рюмок дорогого коньяка слово обычно предоставляли Ивану Макаровичу, и он начинал вспоминать различные истории и поучительные казусы из жизни управления. Больше всего молодняку понравилась его поговорка, что чиновники — всего лишь пыль на сапогах власти, но, чтобы стряхнуть эту пыль, власть должна нагнуться. Молодежь веселилась и уже мнила себя этими самыми сапогами, им было до лампочки, в пыли они или нет, главное — чтоб не жали.

Нахлынувшие воспоминания обратились в почти осязаемые образы. Он шел, парил по знакомым коридорам, ощущал их запахи, жил той, уже прожитой жизнью.

Отложив ложку, Хрустолапов встал из-за стола, выбросил остатки каши в унитаз, вымыл посуду и глянул на часы.

До отправления дачной электрички оставалось почти пятьдесят минут. Он успевал. На душе полегчало. Вспомнились долгие ночные споры с женой, которая никогда не любила его работу, а пресловутый аппарат вообще считала скопищем карьеристов и негодяев.

Запирая дверь, он машинально хлопнул себя по нагрудному карману. Привычной корочки там не было. Ему предстояла нелегкая задача научиться жить без нее.

Набухшие от дождя скалы плакали. Мы сидели на теплых овчинах в большом сухом гроте. Угасавший костер не дымил, приятный жар с едва уловимым терпким запахом угара приятно обволакивал лицо и щекотал ноздри. Из грота открывался великолепный вид на горное озеро, которое в эти часы было под стать погоде — нервным и нелюдимым.

Наше естественное пристанище располагалось так, что ветер в него почти не задувал и только сильно свистел в голом кустарнике да надсадно подвывал в обтрепанных кронах прибрежных сосен. Серые с белесым налетом волны ритмично колотились об угловатые каменные глыбы. Все это создавало атмосферу некоего протяжного покоя, которую приятно дополнял негромкий голос Хаюпа, такой же протяжный и слегка тоскливый, как озерная вода.

Хаюп рассказывал древнюю шорскую быль. В этих местах нет легенд и сказок, здесь только были, ведь шорские боги по-прежнему продолжают жить среди людей, помогать им или вредить, последнее, впрочем, во многом зависит от самого человека.

Сквозь дрему я запомнил, что разговор шел про каких-то эрликов — своего рода шорских чертей, населяющих нижний мир, или, если следовать более понятной терминологии — преисподнюю. Оказывается, эти самые эрлики были преинтереснейшими существами. Воспроизвести весь рассказ Хаюпа из-за одолевающей меня тогда дремоты я не могу, а приписывать чужим чертям какие-то не свойственные им проказы считаю делом пустым да и небезопасным. Одно я точно помню, что они могут притворяться людьми, как наши оборотни, но, в отличие от них, не вредя телу, искусно уводить человеческие души куда-то далеко под землю, в царство своего хозяина. Словом, живет среди нас человек, ничем не отличается от окружающих, может, даже в ученых или, скажем, в депутатах ходит, а на проверку это посланник эрлика, творящий свою вредную и пагубную работу.

До конца я эту басню не дослушал, усталость и тепло костра сморили окончательно, и я уснул. Снились какие-то странные сны, которых не запомнил, осталось только ощущение их нелепости и чувства полета. Кто-то невидимый и сильный пытался утащить меня в крохотную, с небольшим бугорком дырку, оставленную дождевым червем. После второй попытки ему удалось протолкнуть меня в это смехотворное отверстие, которое на самом деле оказалось довольно просторным извилистым тоннелем. Полет в этом компьютерно-сказочном лабиринте был стремительным и кратким, потом вдруг что-то затрещало, заухало, и мелькание подземных изгибов прекратилось.

Проснулся неотдохнувшим, с дурным настроением. Молча, обжигаясь, отхлебывал таежный чай из бадана. Очередной раз поднимая горячую эмалированную кружку, обратил внимание на странный, слегка белесый след на тыльной стороне правой ладони. Что за чертовщина! Вчера ничего подобного не было. Потрогал — никакой боли, просто как обожженная горячим утюгом аккуратная небольшая отметина в форме серпа с точкой внутри.

Хаюп заметил мою встревоженность, взял руку и, поднеся ближе к свету, покачал головой, а потом, ничего не говоря, протянул мне свою. В том же месте, что и у меня, на его смуглой обветренной коже красовался такой же значок.

— Это хорошо, ты только не пугайся, — зашептал мне на ухо шорец, — ночью было плохо, но, вишь, они не смогли тебя с собой увести.