Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Вот вам первый анекдот из деяний Гуляйвитра-отца периода заведования местным коммунальным хозяйством. Строят, значит, микрорайон. Первых жителей вселили. Но вокруг — голая пустыня. Ни единого деревца. Вдруг комиссия из Киева. Засуетились. Тут Павел Павлович и решает покрасоваться перед киевским начальством, да и местному свою оперативность явить. За ночь всю дорогу к микрорайону елками засадили, а в центре так просто парки зазеленели. Комиссия довольна — забота о человеке на высоком уровне. И все бы сошло с рук, если бы после сытного обеда в новой столовой кому-то из членов комиссии не приспичило хвоинкой в зубах поковырять. Дернул — елка накренилась, он за веточку потянул — елка из земли выдернулась. У членов комиссии лица вытянулись. Оглядели бедное деревцо, а оно под корень срублено. Но Павел Павлович не растерялся. Набрал в горсть чернозему:

— Вы обратите внимание, какая земелька. Золотая. Чистейшие селитры и аммиаки. Да у нас дерево корней и не пускает, лишняя трата энергии, и без корней нужное питание сосет…

После того, кажется, никаких должностей не занимал больше, шума много этот случай наделал. Сейчас старик на пенсии. Выступает в школах, на предприятиях с воспоминаниями, о чем и в информациях в областной газете сообщается.

Хотите еще одну бывальщину? Обожаю подобные оказии. О Загатном пишу, а сам… Что поделаешь, такой уж я несобранный. Но это последняя история. И у Бориса Павловича случались озарения. На то бывали две причины. Бурную деятельность развивал наш редактор после разноса от начальства. Что тогда творилось! Мы не работали — реорганизовывались. Идеи сыпались из Бориса Павловича как горох из мешка. Он спешил все изменить, все улучшить, словно от того, в какой комнате чей стол стоять будет, поумнеет наша газета. В такие моменты Иван Кириллович любил декламировать известную басню об оркестрантах. Гуляйвитра этот неприкрытый скепсис, конечно, бесил. А Загатный только того и добивался. Неужто так приятно ближнего своего доводить? До сих пор не понимаю. Переполох держался несколько дней, потом помаленьку все улаживалось, успокаивалось. Мы возвращались на обжитые места, а Борис Павлович ехал на рыбалку. Единственной отметиной горячих дней оставалась крутая густота самых энергичных обращений, лозунгов и призывов на страницах газеты, набранных жирным шрифтом и вразрядку.

Еще более сокрушительный смерч обрушивался на нас, когда Бориса Гуляйвитра настигало творческое вдохновение и он прямо с мотоцикла пересаживался на Пегаса. Случалось это реже, чем втыки от начальства, зато последствия для газеты были куда ощутимее. Начиналось это так. Нежданно-негаданно средь рабочего дня на редакционный двор врывался на бешеной скорости мотоцикл. Гуляйвитер на бегу стаскивал краги, защитные очки, кричал: «Привет!» — и запирался на ключ в своем кабинете. Через час с машинки снимались все срочные материалы, машинистка курсировала между редакторским кабинетом и своей каморкой, а в перерывах лихорадочно цокала машинка.

Под вечер изнуренный, счастливый Гуляйвитер являлся людям. А для нас все только начиналось. Мы звонили в села — созывали на завтра литературное объединение. Рылись в старых письмах, искали стихи, поэмы, новеллы. Газета превращалась в литературный альманах. Высоченные «подвалы» трех последних страниц заполнялись отрывками из очередного романа или повести Бориса Гуляйвитра. Заглавия этих творений, высокопарно-красивые, загадочно оканчивались многоточием и очень нравились редакционным женщинам. Помню три: «Я сорву тебе эдельвейс…», «Пролески цветут весной…» и «Весенние заморозки…». Ни разу Борис Павлович не повторился, не написал двух отрывков из задуманного произведения. Идеи будущих эпопей рождались у него с удивительной быстротой и так же стремительно забывались. Рассказов наш редактор не писал.

И первый конфликт между ним и Иваном Кирилловичем произошел на творческой почве. Еще до приезда Загатного стало традицией вывешивать отрывки из редакторских романов на Доску лучших материалов. Сами понимаете, не каждая «районка» может похвалиться такой рубрикой — отрывок из повести или романа местного автора. На одной из планерок после очередного такого творческого приступа Дзядзько предложил все три подвала повесить на «красную доску» и оплатить повышенным гонораром. Я сидел напротив Ивана Кирилловича и видел, как глубоко противны ему слова Дзядзько. Но реплика Загатного была на удивление спокойна:

— Названный товарищем Дзядзько материал не является художественной прозой. До литературы ему так же далеко, как нашему листку до настоящей газеты. И какую бы должность ни занимал автор подвалов, о которых идет речь, мы обязаны сказать ему святую правду. Я предлагаю вывесить этот материал на Доску брака…

Мы все опешили. Женщины притихли, ожидая бури. Мужчины полезли за сигаретами и уставились на окна, чтоб не встречаться взглядами. Гуляйвитер, бледный от природы, побелел совсем. Простите за штамп, но он побелел как стена, сидя на ее фоне. Однако выдержкой обладал недюжинной. Не защищался, вроде это и не о нем. Только в холодных глазах прыгали мстительные огоньки. Никому из подчиненных не прощал он и малейшего оскорбления. И сейчас, наверное, просчитывал удобный момент для отмщения. Но как теперь защититься от Загатного? В душе мы понимали, что редакторские отрывки даже за плохие зарисовки не сойдут. Но чтобы сказать так прямо…

— Ставим на голосование. — Гуляйвитер держался подчеркнуто официально. — Есть два предложения. Кто за то, чтоб отрывок из романа Бориса Полтавского (редакторский псевдоним) «Пролески цветут весной…» вывесить на Доску лучших материалов и отметить повышенным гонораром, прошу поднять руки.

Все подняли руки, кроме Ивана Кирилловича и Гуляйвитра. Возможно, моя позиция в упомянутой истории не совсем принципиальная, но мне еще рано было принципиальность свою проявлять — полторы пятницы в редакции, образования нет, едва на второй курс университета перелез. За других не расписываюсь. Но надо же понимать людей: у каждого семья, усадьба, работу в Тереховке найти почти невозможно, куда денешься? И вопрос, в конце концов, совсем не серьезный, пусть его потешится, не все ли равно человечеству, где эта халтура будет висеть?

— Кто за то, чтоб вывесить упомянутое произведение на Доску брака, прошу голосовать.

Медленно, устало поднял руку Загатный. Чувствовалось, что после первого голосования ему действительно все стало безразлично. Пустыми глазами глядел он в окно и с тех пор на всех планерках держался только так, в одной манере — машинально чертил макет, записывал предложения и тоскливо поглядывал в окно, будто все, что делается здесь, его не касается. В моем альбоме есть фотография нашего коллектива. Мы стоим на редакционном крыльце, все взгляды, как водится, устремились в объектив. Только Иван Кириллович глядит в сторону. И взгляд холодный, гордый.