Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Сантименты, конечно. Смешные. Ненужные. За довольно короткое время клетки тела полностью обновляются, неизменной остается разве что общая конструкция, заложенная в генах. Наслаждаться тем, что имеешь, а не блукать по годам своей жизни. Ксеня права, он разучился радоваться: «У нас сейчас есть все, что нужно человеку, и даже больше, и не гневи судьбу, самоедство еще никому не прибавляло лет». Его Ксеня — образец рассудительности. Если бы послушал ее, не приперся бы на эту полоску пакульского поля в поисках того, чего давно нет. Неслышно, на цыпочках, чтоб не хрустнула стерня под финскими туфлями, отступить, нырнуть в машину и исчезнуть, раствориться во времени, не мытаря душу ни себе нынешнему, ни прежнему. И все пойдет как обычно. Я еще на сутки останусь во Мрине, уговорю Маргариту прийти в номер, любящие женщины уступчивы, вопреки всем своим моральным догмам. Обнимая одной рукой Маргариту, другой наберу номер домашнего телефона. «Любимая, я так по тебе соскучился…» — скажу Ксене нежным голосом и, пока она будет отвечать в тон мне, успею поцеловать Маргариту. «Что? Сколько спектаклей дадут? — Отпив шампанского из фужера Маргариты, мы будем пить из одного фужера, отвечу: — Сочиняют еще выездной вариант для села… Кап-кап, по копеечке, пока не накапает тебе на канадскую дубленку». — «Целую, любимый». — «Целую, любимая». И жизнь вновь войдет в свою привычную колею, и привычно, легко покатится по годам, пока однажды не ухнет в бездну, называемую смертью. Референты напишут некролог, заглядывая в писательский справочник, дежурный секретарь правления обкатанными словами откроет на кладбище митинг, слово от ровесников — тех, кто переживет его (впрочем, переживут немногие, если жить, как он жил до сих пор: те, кто горит над рукописями, сгорают раньше, а он будет тлеть долго-долго), и слово от молодых — кого-то попросят, обяжут — от поколения, делающего первые шаги в литературе. Молодой, торопливо проглядывая в справочнике биографию Ярослава Петруни, удивится, как много написал он книг, о которых все давно забыли, даже критики, и еще раз утвердится в мысли, что в литературе количество исписанной бумаги не весит ничего, весомы только талант и правда написанного, и это будет единственно полезное дело от долгого пребывания Ярослава Петруни на земле. После церемонии похорон Ксеня устроит прием с коньяком, икрой и красной рыбой, тут уж она не поскупится, посоревнуется со вдовами ранее умерших коллег. Молодой принципиально на прием не придет, а, сидя за столиком писательского кафе, скажет друзьям: «Уговорили выступить у гроба этого графомана… А вы знаете, что Ярослав Петруня — автор ста семи повестей и романов, да кому они нужны, эти его сто семь повестей и романов, кроме сборщиков макулатуры?» Ксеня, конечно, поставит ему памятник из черного мрамора. Может, антрацитового, как его «Волга». А может, черного мрамора и нет в природе? Ксеня достанет — на Венере, на Марсе, в другой Галактике, в антимире: «Только чтобы было как у людей…»

И я сказал, чувствуя — сейчас или никогда:

— Ну что, уважаемый, художественную литературу почитываешь, а свинья — в потраве?

Мальчик неохотно оторвался от книги, глянул на белую спину свиньи, в ложбинке, поднял на меня затуманенные глаза:

— Не-е, ёна пасется.

Этот призабытый им давно пакульский говорок. Эти глаза, карие, с темными ободками вокруг зрачков. Эти широкие полесские скулы. Я вынул сигарету, щелкнул зажигалкой, хорошо, что не бросил курить, в такие минуты выручает. Руки дрожали, спрятал зажигалку в карман кожаного пальто. Конечно, мальчик не узнает себя (таким, как сегодня, он станет через много лет), эксперимент вполне безопасный. А поглядывает как волчонок, упрямый и некоммуникабельный. Ничего, жизнь обтешет. Научится улыбаться знакомым и незнакомым. Улыбка Ярослава Петруни — маска Ярослава Петруни. Ученые занимаются проблемами контактов цивилизаций. А кто научит контактам с самим собой — двенадцатилетним, если тебе уже — за сорок? Я несправедлив к нему. К кому — к этому свинопасику?!

— Представь себе, я — с Марса, — и загадочно улыбнулся. — Фантастику любишь? Аэлита… Аэлита… Так вот, я оттуда. Не веришь? Взгляни на дорогу, какая у меня машина. Ты такую видел машину?

— Нее, я тольки «Победу» видев, у городе. Красивая у вас машина…

— А хочешь такую?

— Так вы ж все одно не отдадите, если и захочу. Я лисапед хочу. Говорят, тысячу крылышек от хрущей надо сдать — и лисапед дадут. А мне жалко хрущам крылья отрывать, хоть они и вредители.

— Если очень захочешь, все можно иметь, ты это запомни. И даже вот такую машину, и еще лучше. Закрой глаза, убеди себя, что ради такой машины ничего не пожалеешь, даже души, как в сказках. Откроешь глаза — и машина ждет тебя. Впрочем, откуда тебе знать, что такое — душа!..

— Я у церковь не хожу. — Пастушок застегнул верхнюю пуговичку рубашки. — Мачеха в церковь ходит. Бога нет, учитель физики знает. А если б и был, я ему не простил бы, что он маму у меня забрал…

— Бога, может, и нет. А душа — есть. Только смолоду мы ее не бережем. А когда спохватимся, от души уже одни ошметки остались. Да перед кем я выступаю! Словно ты можешь понять! Тебе это нужно? Царствуешь на своей стерне — и царствуй. Вспомнишь потом, но ничего этого уже не станет, все совсем, совсем другое… Позвольте, уважаемый, и я присяду.

Не сел, а лег, лицом в небо. Солома была теплая, нагретая сентябрьским солнцем, ласковым, как материнская ладонь. Этот мальчик еще помнит, наверно, мамины руки. А он все забыл, даже как пахнет солома. Боже, как она пахнет! Он и впрямь — словно марсианин, впервые опустившийся на землю. Сколько лет живет в другом мире — мире машин, асфальта, аэродромов. А пишет про эту же солому, про поле. Пишет, роясь в памяти. Память, как пластинка, стирается. А слова — теряют силу. От частого и неточного употребления. Автомат, производитель слов: «Солома пахла осенью. А осень была настояна на запахах увядших трав, созревших плодов, духовитого чебреца, грустных утренних туманов…», и т. д. и т. п. Как можно возненавидеть слова! А написать, что солома пахнет осенью, — ничего не написать.

Солома пахнет соломой. Терпкий хлебный, с горчинкой запах. Чуть хмельной. Запах дрожжей. И мышей. И нагретой за день земли, которая уже начала остывать. И запах пыли. И запах травы, лебеды и полыни, взявших скирдовище в зеленый плен. Мальчик счастлив, потому что живет в ограниченном пакульском мире. Счастье — это ограниченность. Мальчик еще не распят на крестовине из вчера и сегодня. Не смешно разве искать истину в соломе, пропахшей мышами и пакульской пылью?

Я резко поднялся.

Пастушок глядел на меня широко раскрытыми, гневными глазами:

— А вы, дядько, не с Марса, а должно, шпийон, потому что курите американские сигареты, я уже грамотный, по-английскому прочитать могу…