Павел Финн - Но кто мы и откуда. Ненаписанный роман

В октябре 93-го года, вернувшись из Тбилиси, по дороге из Союза кинематографистов хотел добраться до Большого Девятинского переулка, где жил Саша Княжинский. Не удалось. Внешняя сторона Садового была перекрыта, толпами шарахался народ, и слышны были выстрелы. Потом Саша рассказал — стреляли со стороны Храма Девяти мучеников Кизических, живущие в их доме ложились на пол.

А я вдоль домов крался — не испуганно, скорее любопытно — по внутренней стороне Кольца. Возле Зала Чайковского над моей головой ударил в стену заряд.

“В СССР и России на вооружение правоохранительных органов состояли такие СГ (слезоточивые газы), как «Черемуха» и «Сирень».

Одним словом, расцвела сирень-черемуха в саду, на мое несчастье, на мою беду. Особой беды, правда, не произошло. Все-таки это был наш, родного нашего призводства СГ. И я не пал на асфальт с затуманенным сознанием и обливаясь ядовитыми слезами. Только глаза пощипало и запах противный почувствовал. И еще почувствовал некоторую гордость за то, что стал участником событий — пусть и пассивным, но все равно на стороне справедливости и демократии.

— Я с тобой, мой народ!

“Народ есть сложная моральная личность; чтобы определить роль, указанную ему во всемирно-исторической работе, он должен, как и отдельный человек, во-первых, уразуметь… и, во-вторых, ясно осознать свое «я», узнать свои пороки и добродетели… Только уразумев жизнь человечества и свое собственное прошлое, народ может трезво понять свое настоящее…”

Память — базарный шарлатан — фокусник — достает из потайного кармана то, что́ нужно ей, и когда нужно — ей…

1997-й. Две смешливые медицинские сестры сопровождают меня в лифте на операцию.

Накануне Юра, друг школьных лет, сосед по дому на Фурманова — Юрий Викторович Варшавский, доктор медицинских наук, профессор, ведущий рентгенолог Москвы, — увидев диагноз, полученный в поликлинике на Плющихе, не медля, посадил меня в машину. И отвез в 24-ю — знаменитую — Екатерининскую — больницу на Страстном бульваре — к знаменитому хирургу-колопроктологу Владимиру Борисовичу Александрову.

В своем кабинете — с коллекцией лошадей из дерева, металла и камня — он, пощупав меня, сразу позвонил подчиненным по селекторной связи. Юра повез Ирину на Плющиху за моими вещами. А меня уже готовили к операции.

Думал ли я о смерти? Да мы — как в том старом анекдоте — всегда думаем о ней. И когда беспощадно реальна, и когда лишь воображаема проклятой фантазией, властвующей в сознании. Запретим думать сознанию — напомнит, клюнет тебя из подсознания сука-смерть, тогда, когда этого никак не ждешь.

“Мысль человека за горами, а смерть его за плечами”.

Лежишь — Адамом — до грехопадения — а целых две Евы — в белых халатах — шуруют над твоим бедным телом. Напрочь — на эти минуты, — как и ветхозаветный Адам, теряешь стыд. Евы привычно сбривают его безопасной бритвой вместе с волосами на лобке. Начинает действовать наркоз, я как пьяный, мне очень весело, Евы хихикают, на меня глядючи. А уж какое веселье разгорается в лифте…

Потом мне рассказали — я въехал в операционную на каталке, победно выставив вверх правую руку с двумя пальцами “вилочкой” — виктори!

“Не умирай, осел, — весна придет, трава отрастет”.

Смерть — величайшая наставница жизни — часто представляется закрытой дверью в конце коридора, тупиком. А может быть, это как раз выход, пролом в стене, за которым темное, одинокое, холодное, но свободное пространство?

Мой глаз — а мой глаз сейчас и есть я — за плотным частоколом ресниц. Каждая ресница — бревно. Ни одна молекула света не проникает ко мне — с той стороны, что за частоколом. Та сторона есть, я это знаю — чувствую. И тут-то во мне рождается отчаянное упорство.

Толчками — не телесными, нет, — мысли и чувства — идущими из — почему-то — совершенно спокойной глубины моего “я” — я раз за разом расшатываю это — спаянное — соединение бревен — ресниц. И вдруг вижу между ними серые, бледные движения света реанимационной палаты. Еще толчок, еще… Вижу потолок, ура, я жив.

Хотел бы я писать стихи, как обэриут Олейников.

Умел бы так, что-нибудь такое же сочинил в честь хирурга Александрова.

Моя палатка — крошечная, но отдельная: я блатной. Александрову, чтобы войти в главный корпус, надо пройти из флигеля, где его кабинет, через заснеженный двор. Я, не вставая с кровати, вижу его из окна. Маленький, быстрый, в коротком элегантном ватничке поверх белого халата, он похож на великого полководца Суворова.

И со мной он тоже обошелся по-суворовски.

Но сначала у меня появился мой лечащий врач, совсем молоденький и очень серьезный, в очках. Надавал массу рекомендаций — в основном запретительных, — как мне вести себя в послеоперационный период. Идет к двери. Останавливается.

— Слышал от девочек, вы киношник.

Обожаю слово “киношник” — меня от него переворачивает. Но признаю́сь:

— Да.

— А какие фильмы снимали?

Терпеливо объясняю — не снимаю, а пишу. Скучным голосом начинаю перечислять. Он скучно слушает — ни одного не знает. Даже “Всадник без головы” не вызывает интереса — другое уже поколение.

Надо спасать положение. И — вдогонку — с надеждой: “Вот еще… еще… «Новогодние приключения Маши и Вити»!”

Он оборачивается. Сразу же. Никакой скуки, восторг и блеск в очках.

— Да? Правда? Это вы? Про кота Матвея?

Вот ведь, надо же! И кота маминого давно уже нет, а слава его — бессмертная — гремит и распространяется!

Я скромно подтверждаю свое авторство.

— Ну, вы даете! Никогда бы не подумал!

То есть — при взгляде на меня.

И возбужденно вылетает в коридор — чуть ли даже не вприпрыжку.

Я остаюсь один и соображаю — на кого же он похож, кого мне напоминает? Ну, конечно! Очкарик Витя из этой самой моей сказки!

Ирина уже у меня в палате, приехала. Появляется профессор Александров, лечащий очкарик топает за ним. Серьезен опять, но вдруг — за спиной шефа — заговорщицки поглядывает на меня, как будто мы с ним — через кота Матвея — приобщены к какой-то общей радостной тайне.

Профессор, кивая, выслушивает его отчет. Потом — мне:

— А ты чего разлегся? Вставай, вставай! Хватит. Завтра будем выписывать.

Заметив удивление на лице у Ирины, вызывает ее в коридор.

— Вы всё это не слушайте — можно, нельзя… Чем быстрее забудет об операции, тем здоровее будет!

Ничто не научило — по-прежнему упорно играю в прятки с собственным организмом. “Кто не спрятался, я не виноват”, — говорит он. Я тщательно прячусь. А он меня все равно находит. Когда ему это нужно.