Павел Финн - Но кто мы и откуда. Ненаписанный роман

Послевоенный детский дом. Здесь живет Коля Летечка — жертва “киндерхайма”, концлагеря, где фашисты проводили над детьми свои “научные” исследования и эксперименты.

Так вот — о достоверности.

Наше кино стало называться “Свидетель”. Его герой Коля — свидетель. На суде, который идет над теми предателями-белорусами, кто служил в безжалостных зондеркомандах.

По самым что ни на есть реальным материалам следствия, немного стилизуя, но и сохраняя подлинные тексты допросов, я смонтировал монологи бывших зондеркомандовцев на процессе. Всё должны были разыграть актеры, в основном непрофессиональные.

Смотрим материал. И у меня, написавшего эти монологи, — абсолютное впечатление: Рыбарев снял живых, реальных — кающихся — преступников. Так же и сцены облав и задержания детей — абсолютный — голографический — эффект документа у абсолютно “художественного” кино.

Мастер!

Когда же картина была почти готова, я решил убрать свою фамилию из титров.

Для меня совершенно невероятное решение. Я считаю, надо отвечать всегда и за все. За всю жизнь только один раз — и то не убрал, а поменял на псевдоним.

А с Рыбаревым было так: покажу ему сцену, со всем согласится — искренне, он вообще человек искренний и даже немного наивный. “Да, — говорит, — то, что нужно”. А в ночь перед съемками сядет и переделает. Такая у него режиссерская физиология.

Я кипел, я был возмущен. И все же оставил свою фамилию и не жалею об этом. А если о чем и жалею, так о том, что Валерий давно уже не снимает кино.

Три имени объединил. Почему? Разные люди — только сверстники — очень разные режиссеры. Общее — одно. Чувство подлинного кино, свобода и неповторимость языка и стиля. По нынешним временам — такая же редкость, как перо Жар-птицы, которое Иван хоть и дурак был, да все ж сыскал.

О, если бы этим ребятам дали настоящую волю, когда они были полны богатырских сил! Как бы двинулось вперед наше кино!

В мире еще остались осколки красоты. Как собрать из этих осколков целое?

Сколько в жизни мелочей и подробностей, которые остаются без внимания, без сочувствия, без воспоминаний, но которые и есть сама жизнь.

Весь путь кино — это та или иная форма борьбы с жизнеподобием, навязанным ему его собственной сущностью.

И неугомонно вокруг суетятся те, кто делает кино так же, как “поэты”, которые точно знают, что, если слова рифмовать, обязательно получатся стихи.

“Треплев: Нужны новые формы, новые формы нужны, а если их нет, ничего не нужно”.

Делает ли искусство своей задачей не оставить никаких тайн в человеческом существовании, никаких закоулков, никакой пыли и темноты под кроватью. А вообще — ставит ли искусство перед собой какие-либо задачи?

“Разве можно было бы назвать картиной большое, обрамленное квадратное полотно, хотя бы и самого прекрасного черного цвета?”

В каждом искусстве — свой “черный квадрат”, то есть максималистская, консервированная концепция сущности данного искусства. Можно и киноязык выхолостить до такого состояния. Но зачем? Нужен какой-то баланс между индивидуальностью, совершенством языка и содержанием. Как у Бергмана, например.

Чтобы сквозь черноту квадрата всё же прорывались другие цвета.

Шестидесятые и девяностые! Два котла, в которых кипело варево нашего времени. Одни пытались выхватить из котла лакомый кусок. Но только обжигались, дули на руку и отходили в сторонку. Другие, хоть и получали ожоги разной степени, свой кусок в котел назад не бросали.

Вот они и остались.

Новое время как будто бы разрешало многое из того, о чем и подумать нельзя было раньше. Я постоянно хотел как-то выразить то, что накопилось у меня в памяти и душе. Почему-то был убежден, что должен — должен! — об этом сказать. И постоянно кружился вокруг одной истории, в которой соединилось так много из накопившегося и пережитого.

История компании. История дружбы. Любовь. Тоска. Тайна. Вражда. Распад.

В центре сюжета два друга и — между ними — бывшая девочка, а ныне — полуспившаяся, со всеми переспавшая, талантливая и злая, саркастичная, всех — и себя — презирающая, но жаждущая любви. Та самая, в белых гольфах, в детстве молящаяся на окно героя девочка.

Жажда любви! Никому на этом свете не хватает любви — вот такая была у меня главная идея. И от этого, как говорил Толстой, “все качества”.

Один друг в христиане, другой — в осведомители. Признаётся в том, что осведомитель. Впрочем, не очень понятно, действительно стукач или это маниакальный алкоголический бред. Хочет взять на себя вину за все, что было? За всех?

Правда о предательстве, сексе, жадности, зависти, добыче. И в финале солдатик-узбек сваривает каркас нового дома для генералов на месте дома Мандельштама и Булгакова.

Так и не написал, конечно. Бросил назад в котел.

О, Новое Время!

“Во мне пробудился галутный еврей, тянуло ехать, ехать, ехать…”

Мир уменьшился, но не потому, что появились самолеты. А потому, что исчезли таинственные острова и острова сокровищ.

Мой стол — мое государство.

Синие драконы из Шанхая, улыбаясь, несут почетный караул справа и слева от реки Тибр, снятой мной с римской набережной сквозь желтые листья.

Я вообще люблю фотографировать реки и корабли на них.

Дунай, Сена, Темза, Хуанхэ, Меконг, Влтава, Висла, Днепр…

Кони пасутся на зеленом сукне моего стола между рекой По и Гефсиманским садом. Монах-францисканец — на моей фотографии — поливает из шланга, возможно, то самое место, где, как у Пастернака:

— Радуйся, Равви!

Кожаный красавец конь, купленный по дешевке на блошином рынке в Вероне. И недалеко от него — белый — костяной, — проданный мне большим другом, одноглазым персом на Пишпишиме — “клопином” рынке — в Яффо.

Узкие, уходящие неизвестно куда, набитые темными коврами, старой мебелью и поддельной бронзой лавки-коридоры рынка в Яффо.

Так всегда бы и ходить и ходить по нему.

Купить сандаловые четки, ковер, древнюю кинокамеру, связку ненужных ключей, гигантского дракона, китайскую пожелтевшую кость, изумительную старинную тюбетейку, горящую, как драгоценность, на яффском солнце, немецкие гравюры с видами Мюнхена, фарфоровую куклу с румяным лицом и глупыми голубыми глазами, мебель, завезенную некогда евреями из Польши и Румынии, наверное, как раз вместе с теми клопами, которые дали название рынку.

Мой стол. Старый деревянный еврей — “жидок” — из Варшавы с обрывком Торы в руках смотрит на веселого голого и с большим пупком — ярко раскрашенного Будду из Хошимина, он же Сайгон. Как я довез его — глиняного — до Москвы и чудом не разбил? Загадка.